Всего лишь зеркало

– А я вот собой недоволен. Скажите… А как именно совершил он, гм-гм, само-убийство?

– Я же сказала: у него было слабое сердце.

Гнусный ответ в моем стиле. За такой ответ иногда хочется убить.

И я, самым бескорыстным образом не интересуясь завещанным мне пакетом, по-английски покинул вечерю, все больше напоминавшую русскую вечеринку, по-татарски при этом хлопнув дверью.

Что вы хотите: я действительно был недоволен собой.

10

Следующий день выдался редким для ноября – ясным, с низко висящим ярким солнцем, днем, который быстро закончился холодным закатом теплого цвета. Осталась узкая оранжево-лимонная полоса, переходящая в нежный аквамарин и, далее, в широкий голубой след, который сливался с безграничной тревожной синью. Небо, как и все на свете, состояло из оттенков. Кроме того, небо, состоявшее из лоскутов, тяготело к гармонии. Телевидению не хватает неба. Почему оно так редко попадает на голубой экран?

Когда отсветы заката истаяли (чему я был прилежный свидетель), раздался телефонный звонок. Нисколько не сомневаясь в том, что сейчас услышу голос Светланы, я придал своим ветшающим тембрам подчеркнутую сдержанность и светскую отстраненность.

Обратившись ко мне по имени-отчеству, она поинтересовалась, когда я смог бы забрать предназначенный мне конверт.

– Сегодня вечером, – ответил я чарующим баритоном.

– Тогда приезжайте, – предложила она. – Я у вас в большом долгу.

– У вас прекрасная память.

– Я помню то, что мне приятно помнить; но то, что мне хотелось бы забыть, я никогда не забываю. Никогда.

– Я это запомню.

– Вот и прекрасно. Приезжайте.

Меня охватила радость совершенно особого свойства. Я радовался оттого, что еще способен радоваться, если вы меня понимаете. А если нет – и не надо. Всю жизнь я как-то обходился без чьего бы то ни было понимания и дотянул, как видите, до сорока девяти. А вот дальше…

Суета сует как способ жизнедеятельности меня не очень интересовал, все остальное выглядело несовременным. Тебе сорок три, почти сорок четыре (в апреле), а твое время ушло. Да и было ли оно когда-нибудь?

У меня появилось хобби: я старался радовать себя. Сначала я быстро втянулся в это нехитрое, как мне казалось, дело, но очень скоро выяснилось, что это не хобби, а смертельная игра. Радости в жизни мало. Понимаете? Нет?

Я обращаюсь к вам как к зеркалу, которое, по идее, должно отражать объект без особых искажений. Подойдите к зеркалу – и оно вас отразит. Худо или бедно – себя вы узнаете, верно ведь? А теперь представьте себе, что мне необходимо зеркало, которое адекватно отражало происходящие во мне процессы. Я не требую, чтобы мой космос понравился всем и не приглашаю туда в гости. Боже упаси: наследите, разведете бардак, как полагается. Но мой космос, если он существует, должен отражаться как реальный объект. Мне необходимо всего лишь зеркало. Нет зеркала – нет космоса. Понимаете? Это уже не каприз, а вопрос жизни и смерти, как любят говорить тогда, когда речь идет именно о капризе. Не отбрасывать тени, не отражаться – значит, не существовать. А я существую, следовательно, должен радоваться жизни. И я цеплялся за радость из последних сил. Почему?

Смотрите. Подношу зеркало к своей душе. Буду великодушным.

Мне порой кажется, что я вижу насквозь и себя, и других; я испытываю ощущение, будто я настолько разбираюсь в законах жизни, – в мельчайших движениях души, оттенках мысли, противоречивых мотивах поведения, – что могу все на свете разложить на молекулы и вновь воссоздать в прежнем виде. Все эти вольные или невольные человеческие самообманы, самоуспокоения, ложные отчаяния, наслаждение горем, страшные радости и беззащитность мудрости – все мне ведомо, ничто не тайна. Добро бы я верил в какие-нибудь потусторонние силы, чудеса или что-нибудь непостижимое, так ведь нет: свое понимание я вынужден приписывать исключительно собственным заслугам.

Я вижу человека насквозь, поэтому перестал его уважать. Мне иногда кажется, что еще немного – и я увижу микробов в воздухе, и даже разгляжу микроволоски на их мохнатых лапках. Боюсь только одного: что совершенно перестану испытывать удовольствие от своего тотального понимания, которое делает меня одиноким королем без королевства, – королем, дух которого не улавливается, не отражается системой человеческих зеркал. И я наслаждаюсь этим страхом, этим чувством удивительного происхождения. Люблю и презираю себя – со всеми бесконечными нюансами.

Таков мой ответ суете.

И это чувство чемпиона среди человеков делает меня в чем-то не человеком, едва ли не выводит за рамки человеческого измерения.

В конце концов, я стал становиться себе в тягость. Если бы я считал себя глупым или немного сумасшедшим – я был бы, кажется, счастлив. Но я чувствовал себя абсолютно нормальным и понимал, что так оно и есть.

Утешало одно. Именно предельная ясность более всего способствует запутыванию жизни. Появляется хоть какая-то интрига. Должна появиться, если я что-то понимаю…