Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

В течение всего вечера, угощая выпивкой этих милых особ и любезничая с ними, я чувствовал себя очарованным. Необъяснимое чувство подталкивало меня к Леа, приковывало к ней взгляд, заставляло любоваться ею, находить ее красивой… Когда она пела, я слушал ее, разинув рот, неистово аплодировал и заказывал, подзывая официанта, чего бы она ни пожелала. Одновременно я пил, суетился и по мере того, как приближалась полночь, держался все развязнее, но Леа не препятствовала этому. Я чувствовал себя влюбленным в нее. Может быть, впервые мне показалось, что такое вот создание может изменить мои вкусы… Как бы выразиться? С Мариэттой я приобрел вошедшую в привычку беспокойную и притворную ярость… потребность в страдании… Какое же я сейчас сделал открытие! Я был как бы освобожден от самого себя, опьянен своим блаженным состоянием, весел, легок, и сколько я ни говорил себе, что это лишь сон, он манил меня, внушая самые что ни на есть приятные мысли.

Какое мне сейчас было дело до Мариэтты? Я уже представлял себе встречу наедине с Леа после концерта, которая, конечно же, не откажется со мной поужинать. Мы посидели бы вдвоем в каком-нибудь маленьком зале; я закажу шампанского, а потом… потом Леа будет мне принадлежать. Боже! Только при одной мысли об этом я испытывал невероятное наслаждение. Самое безумное наслаждение в моей жизни, самое неожиданное… Его власть надо мной была огромной. Оно лишало меня способности рассуждать, лишало воли, и я даже не задумывался о возможных грустных последствиях всего этого. Увы! Когда вечер кончился, явился секретарь суда, которого я не заметил раньше, и хозяин заведения бесцеремонно попросил Леа и ее подружек остаться с ними. Леа даже не пыталась возражать — она согласилась. Я встал, отрезвленный, заплатил по счету и оказался на улице униженный больше, чем когда-либо.

От всего происшедшего в эту минуту, от того, что затем последовало, у меня осталось только отвращение: я должен был снова возвращаться к Мариэтте, я чувствовал, как она снова тягостно завладевает мной, и на меня накатила черная, злая тоска… Ветер прекратился. Пошел снег. С неба тихо падали крупные снежинки, и я видел, как они скользят вниз в рыжем свете фонарей, собираясь в сугробы. Где я был? Вернусь ли я к Мариэтте? Мост, черная вода, угрюмые шеренги домов давили на сердце, и постепенно воспоминание о моих сумасбродствах наполняло меня угрызениями совести. С помощью вполне естественного поворота мысли эта Леа, которую я возжелал и которую, возможно, все еще продолжал желать, показалась мне вдруг девицей легкого поведения, отнюдь не созданной, чтобы меня понять. Я стал думать, что, обманув меня, она обманула сама себя и прошла мимо счастья, на которое я бы не поскупился… Но почему я столько думал о ней? Почему, подходя все ближе к дому, где меня, должно быть, ждала Мариэтта, я оказался во власти этих навязчивых мыслей? Я не смог бы этого сказать, хотя, весьма поумнев от разочарований, я должен был бы сравнить себя с одним из тех отовсюду изгнанных бродяг, которым не остается ничего иного, кроме как горько радоваться, наблюдая за своим собственным падением и лишь в нем одном пытаясь найти поддержку.

XX

На другой день сплетни возобновились с новой силой, и я лишний раз осознал, какую совершил глупость, когда увидел «патроншу», не скрывающую того, что ей все известно. Что могли ей рассказать? Я этого так никогда и не узнал, но ее холодность по отношению ко мне была настолько явной, что я ждал взрыва и по возможности старался подготовиться к нему. Однако за весь день мать так и не обнаружила ни малейшего желания как-то объясниться. Я видел по ней, что она недовольна, что она сдерживается, и это отнюдь не помогало мне обрести уверенность в себе, а только раздражало, прибавляя решительности. Как бы я стал защищаться? Наверное, никак. А с другой стороны, как я буду держать себя с Мариэттой, когда она узнает, насколько нелепо я вел себя накануне в «Кафе де Колон»? Замешательство и растерянность выдадут меня… И не было ни одного воспоминания, вплоть до образа этой Леа, которое бы не было мне тягостно и не наполняло бы мета неизъяснимым чувством стыда.

Раздираемый противоречивыми чувствами, боясь сознаться в своей отвратительной глупости, я дал себе зарок не видеться несколько дней с Мариэттой и с наступлением вечера сдержал слово. Я остался ночевать в гостинице и постарался сделать так, чтобы моя мать это заметила. На другой день с утра меня уже видели за работой. Какая перемена!

«Патронша» имела возможность это отметить, но вместо того чтобы выразить удовлетворение, еще больше рассердилась и обошлась со мной так сурово, что я почувствовал себя пристыженным.

«Она сдастся, — все же решил я про себя, подсчитывая свои шансы добиться своего. — Она не сможет долго сопротивляться».