Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

— Тогда катитесь ко всем чертям! — ответил он, а вокруг опять загудели, зашикали, и Мариэтта, воспользовавшись ситуацией, вырвалась и бегом кинулась от меня через площадь.

XIX

Я остался один среди всех этих людей, которые издевались надо мной, отнюдь не собираясь прекращать ссору, начавшуюся по моей вине, издавали какие-то крики и смеялись, видя, как я злюсь. Они стояли вокруг меня еще добрых пять минут, потом, поскольку я перестал на них реагировать, посмеиваясь и насвистывая какую-то песенку, удалились, а я застыл на месте, ошеломленный тем, что только что произошло. И не знал, как мне теперь быть… У меня кружилась голова, словно я сильно перепил, хотя я был абсолютно трезв, и при этом чувствовал себя таким униженным, как никогда в жизни. Теперь я уже жалел, что затеял эту авантюру. Я поставил себя в смешное положение… Я был смешон… и было бесполезно пытаться убедить себя в обратном, если я не хотел выглядеть еще смешнее; мне следовало смириться со своим положением, каким бы плачевным оно ни было.

— Скоты! — не очень уверенно выругался я.

Самым обидным было то, что, пока я приходил в себя, до меня продолжали доноситься протяжные свистки, которые терзали и бесили меня. То еще воспоминание! Я испытал тогда что-то вроде умопомрачения: мне хотелось догнать этих идиотов, насмехавшихся надо мной, и бить их, бить… Но ведь только что я не решился драться… Я позволил им оскорблять себя. Случай был упущен, а вместе с ним и выгода, которую я надеялся извлечь из своего дурного поведения… Как нужно теперь себя вести, чтобы поменяться ролями и выглядеть невозмутимым? Я таковым не был. По мере того как ко мне возвращалось восприятие окружающих меня вещей, я все больше осознавал, как угнетающе они на меня действуют: среди них не было ни одной, которая не казалась бы мне мерзкой… Эта Вокзальная площадь, ее низкие деревья и жалкое освещение, и сверкающий вход в кафе были мне отвратительны. Я отступил. Я пошел наугад вправо, не зная, куда иду, потом вернулся назад и, даже не успев сообразить, что я делаю, открыл дверь этого проклятого кафе и, пошатываясь, вошел внутрь.

Мое настроение тут же изменилось. Дурные мысли рассеялись. Я почувствовал себя ожившим. На сцене пела какая-то полуобнаженная женщина, поднимая ногу и тряся нижними юбками.

— Браво! Браво! — аплодировали ей со всех сторон.

Отражение этой женщины крутилось, словно при головокружении, в зеркалах на стенах, потом поклонилось…

— Возле пианино, — предложил мне владелец кафе, — это хорошее место… рядом вон с теми дамами. Вы один?

— Разумеется!

Люди, желавшие мне доброго вечера, провожали меня глазами и потом что-то говорили друг другу вполголоса, пока я, толкая одних и извиняясь перед другими, приближался к указанному месту.

— Что ты закажешь? — спросила меня одна из певичек еще раньше, чем я успел сесть. — Водки?

— Да, пожалуй.

— Гарсон! — позвала она.

А я добавил:

— И шартрез!

Потом я стал разглядывать своих соседей, которые выглядели очень возбужденными. Все смотрели в мою сторону, на сидевших рядом со мной женщин и, узнавая меня, глупо посмеивались.

— Где Мариэтта? — спросил, обращаясь ко мне, один из друзей секретаря суда, полагая, что озадачит меня своим вопросом.

На нем были галстук цвета зеленого яблока, огромный накладной воротник, фрак и перчатки.

Я сложил руки рупором.

— В постели! — крикнул я. — Лежит в постели!

Он покраснел, а поскольку кто-то взял меня за рукав, я обернулся и увидел сидящую одну за столом мамашу Жюли.

— Вот! — сказал я, гордясь своим цинизмом. — Он даже не решается спросить, с кем.

Мамаша Жюли заерзала.

— Ну теперь твоя очередь, Леа! — сказал пианист, начиная ритурнель.

Леа одним глотком опорожнила рюмку с водкой, которую ей принесли, и, потряхивая платьем, искрящимся от бесчисленных блесток, забралась на сцену и объявила свою песню.

…С моего места мне были хорошо видны ее розовые чулки и оголенные полоски ляжек. Странная девушка! Она очень мило напевала свой куплет, но временами вдруг начинала, словно одержимая, неистово стучать каблуками по полу… То, что она пела, не имело никакого значения. Главным была ее манера двигаться на сцене туда-сюда, строить глазки, подчеркивать жестом вульгарное словцо и показывать свои красивые ноги. Ее вызывали на бис. Ей устроили овацию, и когда она спустилась в зал собрать деньги, почти никто не отказал ей.

— А ты? — обратилась она ко мне. — Ты дашь?

Я бросил ей в кружку франк.

— Сколько ты собрала? — осведомился пианист.

Леа принялась считать деньги, а на сцене — их было трое — ее сменила другая.