Всем смертям назло

В хитросплетениях домов и переулков квартала имени Гаевого звенела капель, пробивались несмелые мелководные ручейки. Шла весна 1966 года. "Четвертый год мыкаюсь со своей писаниной. А чего достиг? Вот она опять передо мной, как в прошлом году, позапрошлом. Может, хватит? Может, не за свое дело взялся? А может, не надо было забирать из Киева? Пусть бы шла с добавлениями и изменениями, которых требовал редактор. Может, капризничаю? Может, так надо, все так делают? Ведь согласны же были напечатать, а этэ же не районная газета - журнал идет на всю республику, а может, и больше того. Может, по недомыслию своему упорствую?! Но, как только вспоминал советы редактора и работу над исправлением повести, в груди вставал какой-то глухой протест, и я не мог с ним ничего поделать. И даже сама мысль увидеть свою работу в таком искаженном виде претила и пугала. "Нет, лучше пусть пропадет, не увидит света, но переписывать ее не буду! Но, наверное, нужны уступки, без них, может быть, нельзя? К тому же это первая работа... Чего теперь рассуждать! Может, так, а может, эдак - дело сделано, мосты все сожжены, точка!"

А весна, как нарочно, напоминала ту весну, шахтерскую...

В чистом небе трепетал жаворонок, и воздух был крут и пьянил, как тогда, у дальнего шурфа шахты "Северной", после смены, после пыльной круговерти лав и штреков, когда, хватнув полной грудью настоянный на весне воздух, на миг замрешь, подставив чумазое лицо солнцу, и где-то внутри тебя скворчонком защебечет: вот и все, и больше ничего не надо, пусть будет так и завтра, и послезавтра, всегда, всю жизнь... И над головой такой же жаворонок в небе...

Рукопись в тринадцатый раз была исчеркана вдоль и поперек. Странное действие оказал на меня редактор. Теперь я уже намеренно и убежденно сокращал те сцены из больничной жизни, которые он советовал расширить. Будто назло ему, эпизод, где Сергей выпивает, был заново переписан и усилен. "Сергей сморщился и, стуча зубами о край кружки, выпил водку. Влага опалила желудок..." - выписывал я на белом листе бумаги, а сам видел перед собой редактора и полемизировал с ним: "Вот тебе! Вот тебе "не примет читатель!" Вот тебе "не примет!" И сам пьянел и от того, что отрывок получался еще точнее, правдивее, жизненнее, и от зла, которому дал выход.

А вскоре одна из местных газет, в общем-то из самых добрых побуждений, опубликовала обширную статью, в которой бойко излагалась моя биография и без всяких обиняков, чуть ли не немедленно, обещалась читателю публикация повести в республиканском журнале. Посмотрел на подпись под статьей и подивился. И тут поработал киевлянин.

Статья называлась "Корчагин из города Луганска" (тогда Ворошиловград назывался Луганском). Много горьких минут принесла эта статья. На улицу стыдно было выходить, со знакомыми неприятно встречаться, будто я сам нагло и громогласно объявил себя человеком выдающимся или присвоил высокую награду, принадлежащую другому.

В этой связи мне хочется сказать еще несколько слов. У нас вошло, что ли, в моду очень часто и как-то очень легко и просто, как говорится, с ходу, примерять обыкновенного человека к тому, что живет в святой памяти народа, является его совестью и гордостью. Я понимаю, это обычно делается из самых лучших побуждений. Но разумно ли это? Будем чтить труд, честность, смелость. А время само поставит все на свое место.

Весна в тот год несколько померкла для меня, а добровольный домашний "арест" казалс? невыносимо томительным. Досадно было вдвойне. Я-то знал, что в указанном республиканском журнале моя повесть никогда не выйдет.

"Вашу повесть прочла на одном дыхании, не отрываясь. Много думала о вас. Не о вашем подвиге и мужестве (по всей вероятности, большинство из наших людей, советских людей, поступили бы точно так), а о той боли и страданиях, которые вам пришлось перенести. Говорить о литературных достоинствах или недостатках вашего произведения не могу из-за своей некомпетенции, но у меня есть и своя точка зрения - точка зрения читателя.

В любом рассказе, повести, романе нам наиболее близко и понятно то, что в какой-то степени нами самими пережито и передумано, что созвучно нашему настроению и помогает выйти из лабиринта нерешенных вопросов. Последнее очень важно.

Твердо верю в то, что вы будете писать. Откуда такая уверенность? Позвольте перефразировать: "...в глубоком понимании горя, душевного страдания, скорби таится огромная нравственная сила, помогающая учить других людей мужеству".

Ю. Третьякова, г. Алма-Ата".