Всемирная библиотека. Non-Fiction. Избранное

Диоген Лаэртский излагает эту историю в книге девятой своей «Жизни философов»; шестая книга содержит другую версию, известную всем, героями которой выступают Александр и Диоген-киник. Александр прибыл в Коринф, чтобы возглавить войну с персами, и люди собрались поглазеть на него и приветствовать. Диоген же не покинул своего предместья; там Александр его и нашел однажды утром, когда философ грелся на солнце. «Проси меня о чем хочешь», – сказал Александр, а Диоген, не поднимаясь с земли, попросил царя не загораживать ему солнце. Эта история (повторенная на страницах Плутарха) противопоставляет двух собеседников; в других версиях как будто утверждается тайное тождество царя и аскета. Александр говорит своим приближенным, что, не будь он Александром, он желал бы быть Диогеном, и в тот день, когда один умирает в Вавилоне, другой умирает в Коринфе.

Третья версия вечного диалога куда более пространна: она составляет два тома «Sacred Books of the East»[542], изданных Максом Мюллером в Оксфорде. Я говорю о «Милиндапаньха» («Вопросах Милинды»), нравоучительном романе, составленном на севере полуострова Индостан в начале нашей эры. Санскритский оригинал утерян, и английский перевод Рис-Дэвидса был выполнен с пали. Милинда – это подслащенный восточным произношением Менандр, греческий царь Бактрии, который через сто лет после смерти Александра Македонского довел свое войско до устья Инда. По словам Плутарха, Менандр был праведный властитель и, когда он умер, города его царства поделили между собой его пепел[543]. Реликвии его царствования сохранились в кабинетах нумизматов: больше двадцати золотых и бронзовых монет. На одних он изображен молодым, на других он совсем старик – можно сделать вывод, что правление его длилось много лет. Надпись гласит: «Менандр, справедливый царь»; на аверсах можно встретить Минерву, коня, голову быка, дельфина, кабана, слона, пальмовую ветвь или колесо. Последние три изображения, возможно, связаны с буддизмом.

В «Милиндапаньха» мы читаем, что подобно тому, как глубокий Ганг стремится к океану, который еще глубже, так и царь Милинда искал Нагасену, носителя факела мудрости. Пятьсот греков охраняли царя; посреди множества аскетов он узнал Нагасену по львиному спокойствию («a guisa di león quando si posa»[544]). Царь спросил, как его имя. Нагасена ответил, что имена – это лишь условности, не объясняющие постоянно пребывающие сущности. И пояснил: точно так же как колесница царя – это не колеса, не кузов, не ось, не дышло и не ярмо, так и человек – это не материя, не форма, не впечатления, не мысли, не чувства и не сознание. Человек не есть сочетание этих частей, но и без них он не существует… Нагасена сравнил человека с пламенем в светильнике, которое горит всю ночь; пламя сушествует и при этом оно перестает существовать в каждое отдельное мгновение. Нагасена говорил о переселении душ, о вере, карме и нирване и по истечении двух дней таких прений – или наставлений – обратил царя, и тот облекся в желтую одежду буддийских монахов. Таков основной сюжет «Вопросов Милинды», которые Альбрехт Вебер воспринял как намеренное подражание платоновским диалогам, а Винтерниц оспорил это предположение, заметив, что диалогическая форма традиционна для литературы Индостана и что в «Вопросах» нет и следа влияния эллинской культуры[545].

В этом третьем варианте царь, облачившись в одежды аскета, как будто сливается с аскетом, что напоминает нам о другом царе из санскритской эпопеи, который оставляет свой дворец, просит подаяния на улицах и произносит такие головокружительные слова: «Отныне у меня нет царства, или же царство мое безгранично; отныне мне не принадлежит мое тело, или же мне принадлежит весь мир».

Миновало пять столетий, и люди создали новую версию бесконечного диалога, и случилось это не в Индии, а в Китае[546]. Императору династии Хань приснилось, что в его покои прилетел человек из золота, и приближенные разъяснили, что это мог быть Будда, постигший дао в западных землях; другой император, из династии Лян, воспринял веру этого варвара и основал храмы и монастыри. И вот в его дворец в Нанкине, на юге империи, прибыл (говорят, что плавание заняло три года) брахман Бодхидхарма, двадцать восьмой патриарх индийского буддизма. Император перечислил содеянные им благочестивые дела; Бодхидхарма выслушал его слова со вниманием и сказал, что все его монастыри и храмы и копии священных книг – это части мира кажимостей, каковой есть лишь долгий сон, а посему ничего не стоят. Добрые дела, наставлял Бодхидхарма, могут повлечь за собой доброе воздаяние, но только не нирвану, которая есть полное угасание воли, а не последствия какого-либо действия. Не существует священного учения, потому что не бывает ничего священного и незыблемого в иллюзорном мире. Поступки и существа мимолетны, мы даже не успеваем определить, существуют они или нет. Тогда император спросил, кто этот человек, так ему отвечающий, и Бодхидхарма, верный своему отрицанию, сказал:

– Я тоже не знаю, кто я.