Всемирная библиотека. Non-Fiction. Избранное

Эти слова отозвались в китайской памяти долгим эхом: в середине XVIII века был написан роман под названием «Сон в красном тереме», заключающий в себе такой любопытный фрагмент:

«Лю Сянлянь видел сон и проснулся. Он оказался на руинах храма. Рядом сидел нищий в одежде даосского монаха. Монах был хром, он ловил на себе блох. Лю Сянлянь спросил, кто он таков и где они находятся. Монах ответил:

– Мне неизвестно, кто я и где мы находимся. Я только знаю, что путь долог.

Лю Сянлянь понял его. Он обрезал волосы мечом и последовал за незнакомцем».

В приведенных мною историях аскет и царь символизируют ничтожество и полноту, ноль и бесконечность; крайними символами такого противопоставления могли бы стать бог и мертвец, а самое экономичное их слияние – это умирающий бог. Адонис, раненный кабаном лунной богини; Осирис, брошенный Сетом в воды Нила; Таммуз, изгнанный в край, откуда нет возврата, – вот всем известные примеры; не менее выразителен и вариант, повествующий о скромной кончине бога.

Однажды вечером ко двору Олафа Трюггвасона, который в Англии обратился в Христову веру, пришел старик в темном плаще, в надвинутой на глаза шляпе. Царь спросил, что он умеет делать, старик ответил, что может играть на арфе и рассказывать истории. Чужеземец исполнил несколько старинных напевов, поведал историю о Гудрун и Гуннаре и наконец рассказал о рождении Одина. Было так: явились три колдуньи, первые две предрекали младенцу великое счастье, а третья в гневе возвестила: «Он проживет не дольше, чем свеча, что сейчас горит рядом с ним!» Родители задули свечу, чтобы Один не умер так быстро. Олаф Трюггвасон не поверил этой истории; чужеземец повторил, что все это правда, достал огарок свечи и зажег. Они смотрели на огонек, а потом старик сказал, что уже поздно и ему пора идти. Когда свеча догорела до конца, стали искать старика. Мертвого Одина нашли в нескольких шагах от дома короля.

Приведенные выше тексты, разбросанные во времени и пространстве, помимо художественной ценности (которая может быть высока или ничтожна), побуждают к созданию некой морфологии (если воспользоваться термином Гёте), науки об основополагающих формах в литературе. На страницах этой газеты я уже высказывал предположение, что все метафоры сводятся к ограниченному набору архетипов; возможно, эта гипотеза применима также и к сюжетам.

1953

Оправдание «Бувара и Пекюше»

История Бувара и Пекюше обманчиво проста. Двух переписчиков (в возрасте, наподобие Алонсо Кихано, лет пятидесяти) связывает тесная дружба: полученное одним наследство позволяет друзьям оставить службу и переселиться за город, где они предаются поочередно земледелию, садоводству, консервированию, анатомии, археологии, истории, мнемонике, литературе, гидротерапии, спиритизму, гимнастике, педагогике, ветеринарии, философии и религии. Любое из пестрого набора этих занятий кончается провалом. Лет через двадцать—тридцать, разочаровавшись во всем (читатель уже понял, что «сюжет» развивается не во времени, а в вечности), герои заказывают столяру двойную конторку и снова, как много лет назад, принимаются за переписывание[547].

Шесть последних лет жизни Флобер посвятил обдумыванию и отделке этой книги, которая так и осталась незавершенной и которую преданный «Госпоже Бовари» Госс окрестил ошибкой, а Реми де Гурмон – крупнейшим произведением французской и даже мировой литературы.