Всемирная библиотека. Non-Fiction. Избранное

Поэма Мильтона вмещает рай, ад, мир и хаос, но, в конце концов, это та же «Илиада», только вселенских масштабов. Флобер же вовсе не ставил целью повторить или превзойти исходный образец. О каждой вещи, считал он, можно сказать одним-единственным способом, и задача писателя – найти этот способ. Классики и романтики оглушительно спорили друг с другом, но, по мнению Флобера, они различались лишь слабостями, сила же их была в одном, поскольку красота – это всегда точность и верность отысканного слова, и удачная строка Буало ничуть не хуже удачной строки Гюго. Он верил в предустановленную гармонию звука и смысла и восхищался «глубоко не случайной связью между точным словом – и словом мелодичным». Другого писателя подобные языковые предрассудки довели бы до собственноручного диалекта с вывихнутым синтаксисом и просодией, но Флобера от крайностей его вероучения спасала непоколебимая добропорядочность. Он день за днем честно преследовал свое mot juste[562], увы, не гарантировавшее от банальностей и позднее выродившееся в кружках символистов до надутого mot rare[563].

Рассказывают, что знаменитый Лао-цзы мечтал прожить незаметную и безымянную жизнь; тем же стремлением скрыться от глаз и такой же известностью отмечен удел Флобера. Он хотел бы исчезнуть из собственных книг или, по крайней мере, присутствовать в них незримо, как Бог среди своих созданий; в результате, не знай мы об авторстве «Саламбо» или «Госпожи Бовари» заранее, нам бы и вправду не догадаться, что они вышли из-под одного пера. Но верно и другое: думая о книгах Флобера, мы думаем о нем самом, пылком и неутомимом труженике с его бесконечными выписками и непостижимыми черновиками. Дон Кихот и Санчо куда реальней создавшего их испанского солдата; ни один из флоберовских героев так и не достиг реальности их автора. На стороне тех, кто считает главным произведением Флобера «Письма», один неотразимый довод: в этих мужественных томах, как нигде более, оттиснут его удел.

Удел этот остается для нас образцом, каким для романтиков был удел Байрона. Подражанием флоберовской технике мы обязаны «The Old Wive’s Tales»[564] и «О primo Basilio»[565], а его удел, претерпев чудесные взлеты и перемены, повторен Малларме (чей афоризм «Мир существует ради книги» воплотил одно из заветных убеждений Флобера), Муром, Генри Джеймсом и перепутанным, почти неисчерпаемым ирландцем, соткавшим «Улисса».

1954

История танго

Висенте Росси, Карлос Вега и Карлос Муццио Саэнс Пенья, известные своей дотошностью, по-разному выстраивают историю танго. Мне ничего не стоит объявить, что я подписываюсь под выводами каждого из этих исследователей, равно как и под любыми другими. Истоки танго имеют свою особую историю, которую периодически тиражирует кинематограф; согласно этой сентиментальной версии, танго родилось в предместьях, в конвентильо (чаще всего – в Бока-дель-Риачуэло, благодаря фотографической привлекательности этого района). Высшие слои общества поначалу отвергли танго; только в 1910 году, следуя похвальному примеру жителей Парижа, приличные дома в конце концов распахнули свои двери перед этим интересным выходцем из предместья. Такой bildungsroman[566], такая «история о бедном юноше» сама по себе является чем-то вроде непреложной истины, аксиомы; мои воспоминания (а мне уже больше пятидесяти) и предпринятые мною изыскания определенно не подтверждают эту версию.

Я разговаривал с Хосе Саборидо, автором «Фелисии», с Эрнесто Понцио, автором «Дона Хуана», с братьями Висенте Греко, авторами «Притона» и «Площадки», с Николасом Паредесом, каудильо из Палермо, и с несколькими пайядорами из его окружения. Я не мешал им говорить, я намеренно воздерживался от вопросов, которые подразумевают определенные ответы. Когда я спрашивал о происхождении танго, топография и даже география их рассказов совершенно не совпадали: Саборидо (он с Востока) высказывался за Монтевидео; Понцио (уроженец Ретиро) называл колыбелью танго Буэнос-Айрес и свой район; портеньо из Сура вспоминали про улицу Чили; портеньо из Норте – про гостеприимную улицу Темпле и улицу Хунин.