Всемирная библиотека. Non-Fiction. Избранное

Они имеют неравнозначную ценность, потому что – и это понятно – выходили из-под пера сотен и тысяч различных авторов, и тем не менее слова танго, созданные вдохновением или же мастерством, составляют по прошествии века крайне запутанный corpus poeticum[573], который когда-нибудь будет прочитан или, по крайней мере, оправдан историками аргентинской литературы. Все народное – как только народ перестает его понимать, как только годы достаточно его состарят, – пользуется ностальгическим почтением среди эрудитов и дает повод для появления дискуссий и словарей. Вполне вероятно, что к 1990 году возникнет подозрение или уверенность, что настоящая поэзия нашего времени – это не «Урна» Банчса и не «Свет провинции» Мастронарди, а те несовершенные стихи, которые сохраняются в «Душе, которая поет». Какое печальное предположение! Постыдная небрежность не позволила мне приобрести и исследовать весь этот хаотический репертуар, однако от меня не укрылось его разнообразие и неуклонное расширение круга тем. Поначалу у танго вовсе не было текста, или же он носил непристойный или случайный характер. Присутствовала и деревенская тематика («Я подруга гаучо-портеньо, / я из тех, что преданы без слов…»), потому что композиторам хотелось петь о народе, а предместья и разгульная жизнь в ту пору не являлись поэтическим материалом. Другие танго, как и родственная им милонга[574], были веселым красочным бахвальством («Хуан и в танго разудал: / лишь заверну двойное корте, / об этом говорят в Эль-Норте, / хоть я на Юге танцевал»). Потом этот жанр отображал – как романы французского натурализма и как известные гравюры Хогарта – перипетии местной harlot’s progress («Подружкой тебя завел / Аптекарь, похабник старый. / За это сынок комиссара / Живот тебе пропорол»); потом танго оплакивало обращение бандитских и бедняцких районов в благопристойность («Пуэнте-Альсина, где твои шайки?» или «Где крепкие мужчины, где веселые подружки? / Повязки, шляпы мягкие – Рекена их застал. / Где Вилья-Креспо прошлых лет? Сюда пришли евреи, / И улице Триумвирато вовсе край настал»). С самых ранних лет авторы текстов оттачивали свои перья на тайной или несчастной любви («Ты ведь помнишь? Я не забыла / шляпу твою набекрень / и кожаный тот ремень, / что я у подруги стащила».) Танго упреков, танго ненависти, танго насмешки и презрения – эти тексты сочинялись и накладывались на старую музыку. Танго постепенно охватывало жизнь всего города; лихие дела и предместье перестали быть единственными темами. Помнится, в прологе к своим сатирам Ювенал написал, что материалом для его книги послужит все, что движет людьми, – желание, страх, гнев, плотское наслаждение, интриги и счастье; преувеличение нам простится, если мы применим его знаменитое «quidquid agunt homines»[575] к совокупности слов для танго. А еще мы можем сказать, что тексты всех танго составляют бессвязную и многословную человеческую комедию жизни в Буэнос-Айресе. Известно, что в конце XVIII века Вольф написал, что «Илиада», прежде чем стать эпопеей, была серией песен и изречений; на основании этого можно предположить, что слова танго со временем сложатся в большую городскую поэму или подтолкнут кого-нибудь тщеславного к созданию такой поэмы.

Известно выражение Эндрю Флетчера: «Если бы мне позволили написать все баллады какого-нибудь народа, тогда уже не важно, кто напишет его законы»; это означает, что традиционная народная поэзия имеет влияние на чувства и формирует поведение. Если мы применим это предположение к аргентинскому танго, то увидим в нем зеркало нашей реальности и в то же время наставника или образчик – определенно, предосудительного поведения. Первоначальные милонга и танго были, возможно, глуповаты или по крайней мере взбалмошны, зато отважны и веселы; последующее танго – это угрюмец, который с сентиментальным пафосом оплакивает собственные несчастья и бесстыдно радуется несчастьям других.

Помню, в 1926 году я был склонен приписывать упадок танго итальянцам (а конкретнее – генуэзцам из района Ла-Бока). В этом мифе, в этой фантазии о «креольском» танго, испорченном «гринго», я теперь вижу очевидный символ националистских ересей, которые впоследствии опустошили мир – и в этом, естественно, повинны гринго. Не бандонеон, который я однажды обозвал трусливым, и не усердные композиторы из приморского района сделали танго таким, как оно есть, – это сделала сама республика. К тому же старых креолов, зачинателей танго, звали Бевилаква, Греко и де Басси…