Всемирная библиотека. Non-Fiction. Избранное

Гриммельсгаузен удачно применяет технику испанского плутовского романа к жизнеописанию солдата по прозвищу Симплициссимус во время Тридцатилетней войны. Есть и другое важное отличие от иберийских образцов: испанский плутовской роман писался с нравственными и сатирическими целями, а вот у «Симплициссимуса» Гриммельсгаузена – особенно в первых книгах – нет, кажется, иных задач, кроме отражения, как в огромном зеркале, всех ужасов немецкой жизни в Тридцатилетнюю войну. Затем, по мере того как роман обретал успех, Гриммельсгаузен добавлял к нему новые главы. В последних книгах наблюдается явление, типичное для немецкого склада ума: роман отходит от реальных событий и превращается в аллегорию. В последней части герой множества кровавых приключений становится отшельником, находит себе пристанище в Шварцвальде, а затем на необитаемом острове. Такой островной финал значим для немецкой литературы, поскольку он предвещает появление большого количества книг, получивших распространение позже, в восемнадцатом веке, то есть как раз в эпоху Баха. «Симплициссимус» предвещает появление нового жанра, в Германии именуемого «Robinsonaden» – книг, подражающих роману Даниэля Дефо «Робинзон Крузо».

«Робинзон Крузо» произвел на немцев сильнейшее впечатление. Подражаний было не счесть. В конце концов случилось даже такое: немцы настолько вдохновились идеей одиночества человека на острове, что разрушили главный ее пафос – человек на острове один – и принялись писать романы, в которых наличествовало одновременно по тридцать—пятьдесят Робинзонов; такие романы больше не были историями о человеческом одиночестве и долготерпении, они превратились в истории о предприимчивых колонистах или в политические утопии.

А теперь я возвращаюсь к заявленной в начале проблеме: к проблеме бесплодия и темноты целых эпох, регулярно наблюдаемых в истории немецкой литературы.

Я полагаю, что, помимо политических обстоятельств и влияния зарубежных литератур (каковые, наперекор патриотически настроенным критикам, не всегда являются вредоносными), существует и третья причина, которая мне представляется самой вероятной из всех, к тому же не исключает другие факторы и, возможно, является первоосновной. Я полагаю, что причина этих темных эпох в немецкой литературе коренится в немецком характере. Немцы неспособны действовать спонтанно, они всегда нуждаются в оправдании для своих действий. Им необходимо увидеть самих себя как будто со стороны, необходимо получить одобрение, прежде чем взяться за дело.

Этот вывод подтверждается тем, что немцы в течение долгого времени были не народом деятелей (каковым стали недавно), а народом мечтателей. По этому поводу мне вспоминается знаменитая эпиграмма Гейне: в ней говорится, что Господь даровал французам власть над землей, англичанам – власть над морями, а немцам – власть над облаками. А еще вспоминается знаменитое стихотворение Гёльдерлина, озаглавленное «К немцам». В нем Гёльдерлин призывает своих соотечественников не потешаться над ребенком, который с кнутом и шпорами гарцует на деревянной лошадке, поскольку немцы и сами как этот мальчуган: они бедны свершениями и богаты мыслями. А потом Гёльдерлин задается вопросом, может ли случиться так, что из облака не родится молния, что из темного листа не родится золотой плод, и разве молчание немецкого народа – это не торжественное затишье перед началом праздника, не трепет, возвещающий явление Бога?

Помимо этих литературных примеров, я полагаю, мы все можем вспомнить и примеры из германской политики.

Не знаю, помните ли вы, что в начале войны 1914 года немецкому канцлеру Бетман-Гольвегу пришлось объяснять, отчего немцы нарушили обещание соблюдать нейтралитет и совершили военное вторжение. Любой политик из любой другой части света подыскал бы в свою защиту какую-нибудь уловку, подобрал бы аргументы. Гольвегу же для оправдания этого, очевидно незаконного, нападения пришлось выстроить целую теорию законности, и в итоге он в своей речи заявил, что немцы не обязаны подчиняться какому-то договору, поскольку договор – это всего-навсего клочок бумаги.

То же, в еще более обостренной форме, мы видели и при нацизме. Немцам было недостаточно проявлять жестокость: они посчитали необходимым заранее создать теорию жестокости, оправдание жестокости в виде этического постулата.

Мне кажется, этим можно объяснить темные эпохи в немецкой литературе. Речь идет об эпохах приготовления, когда немецкий дух принимает какое-то решение.

Я часто вспоминаю проект Поля Валери: написать историю литературы без имен собственных. Историю, в которой все школы, все книги мира будут представлены так, как будто их написал один автор, единый всемирный дух. Мне кажется, мы мало чем рискуем, если воспользуемся подходом Валери. Мы можем предположить, что вся немецкая литература – это порождение немецкого духа. И тогда сможем предположить, что время, когда жил Бах (то есть с 1675 по 1750 год), соответствует периоду размышления немецкого духа, готовящего блистательную эпоху Гёльдерлина, Лессинга, Гёте, Новалиса, а позже и Гейне.