Всемирная библиотека. Non-Fiction. Избранное

Одна из характеристик эпохи Баха – страстные полемики, повторяющие те, что происходят в других частях Европы.

А еще мне кажется, что даже само слово «Германия», когда мы ведем речь о временах Баха, может оказаться ошибочным. Говоря «Германия» сегодня, мы думаем о большом объединенном государстве; но в то время это было скопище маленьких королевств, княжеств и герцогств, независимых друг от друга. В какой-то мере тогдашняя Германия являлась задворками Европы.

Убедительным подтверждением этому служат мнения о данной эпохе, принадлежащие самим немцам. Мы приведем в пример двух прославленных немцев, Лейбница и Фридриха Прусского.

Лейбниц – автор трактата, в котором он выступил в защиту немецкого языка. В этом трактате он рекомендует немцам культивировать свой язык, он говорит, что этот язык при надлежащей обработке может сделаться из туманного и неуклюжего таким же кристально ясным, как французский. Лейбниц приправляет свой трактат патриотическими рассуждениями, а затем в течение всей оставшейся жизни пишет только по-французски.

Я считаю, что решение Лейбница отстраниться от своего языка и всегда писать на языке иностранном – это свидетельство его подлинных мыслей. Лейбниц был человек всеобъемлющего любопытства. Естественно, он заинтересовался строем родного языка, однако при этом Лейбниц ощущал его провинциальность.

У нас есть даже более красноречивый пример – это случай Фридриха Великого. Фридрих однажды сказал, что не верит в способность немецкой литературы породить хоть какое-то хорошее произведение. А когда он познакомился с «Песнью о Нибелунгах», то посчитал ее незрелой и варварской. Известно к тому же, что Фридрих Великий основал Академию, и все члены этой Академии писали по-французски. То были французские литераторы, к которым в Германии относились с провинциальным благоговением.

Есть и другие примеры, подтверждающие провинциальный характер тогдашней Германии.

Обратимся к случаю доктора Джонсона. Доктор Джонсон уже стариком решил изучить неизвестный ему иностранный язык, чтобы проверить, сохранил ли он до сих пор свои интеллектуальные способности. И Джонсон выбрал голландский язык – ему не пришло в голову учить немецкий. Это означает, что немецкий в ту пору был языком настолько же провинциальным, настолько же второстепенным, как теперь голландский, – его легко можно было не принять в расчет.

А теперь я возвращаюсь к дискуссиям, кипевшим в то время. Была среди них знаменитая полемика между Готтшедом и двумя швейцарскими литераторами: Бодмером и Брейтингером. Готтшед претендовал на роль литературного диктатора своего времени, он долго жил в Лейпциге и опубликовал там много книг. Швейцарцы перевели «Потерянный рай» Мильтона, один из них написал эпическую поэму о потопе, а другой – о Ное. Швейцарцы защищали – кстати говоря, совершенно бескорыстно – право поэзии на воображение, и этим они пробудили гнев Готтшеда, приверженца французского вкуса. Готтшед издал свое «Поэтическое искусство», в котором отстаиваются три Аристотелевых единства: действия, места и времени. Очень любопытно сопоставить эту апологию Готтшеда с другими, появившимися в разных частях Европы. Сочинение Готтшеда пропитано провинциальным духом бюргерской Германии. Это чувствуется и в ответах его швейцарских оппонентов.

Готтшед утверждает, что театральные пьесы должны быть ограничены единством действия – то есть в них должен развиваться только один сюжет, единством места – все должно происходить в одном месте, и единством времени. Требование единства времени всегда толковалось как двадцать четыре часа. Готтшеду сутки показались чрезмерным сроком – по вполне бюргерской причине. Он пишет, что в крайнем случае допускает двенадцать часов и это должны быть дневные, а не ночные часы. А затем – не сознавая собственного лукавства – добавляет такое замечательное соображение: в двадцать четыре часа действия театральной пьесы не должны входить ночные часы, потому что – как объясняет нам Готтшед – по ночам следует спать. Готтшед, верный бюргерской идее о вреде ночебродства, распространяет этот принцип и на двадцать четыре часа действия сценического произведения.

В те времена жил поэт Гюнтер, еще один любопытный образчик той эпохи. О нем говорится во всех историях немецкой литературы. Стихи Гюнтера ничтожны, если мы возьмемся их читать, не зная, в какую эпоху они написаны; они хороши лишь в сравнении с произведениями других немецких поэтов тех лет. Я процитирую несколько строк из стихотворения Гюнтера, где речь идет о Христе:

Христос, спаситель мой! Я вновь тебе молюсь.
В бессилии в твои объятия валюсь:
Моя земная жизнь страшней любого ада.
Я чую ад внутри, я чую ад вовне.
Так что ж способно дать успокоенье мне?
Лишь только смерть моя или твоя пощада![600]