Всерьез (ЛП)

Еще один пример моего грубого обращения, когда я предположил, что это для него не слишком важно. Неудивительно, что ему не хотелось ничем со мной делиться. «Ты же должен быть на моей стороне», как он тогда сказал. А я не был. Не прислушался и толком не пытался понять. А значит — относился к выбору, который он сделал, как к ошибкам, а к его страхам — как к не стоящим внимания глупостям.

А теперь… даже не знал, где он находится.

Я снова попытался позвонить, со стыдом думая, что возле моего номера в его телефоне уже наверняка стоит двухзначная цифра пропущенных звонков. Но я не знал, что еще можно сделать. Что если сегодня Тоби не придет? Что если не придет и завтра? Что если вообще больше никогда не ответит на мой звонок?

И все из-за одного разговора?

Или истинная причина крылась где-то глубже?

По правде говоря, разделявшие нас годы имели значение. Не из-за осуждения окружающих, как я считал сначала. Просто некоторые мосты между нами преодолевались инстинктивно и в момент, такие как любовь, секс и вера, а вот другие надо было аккуратно выстраивать. А мне не только не удалось их возвести, я даже в принципе не замечал, что они нужны.

Я уронил лицо в ладони, сгорая от ненависти к самому себе и содрогаясь от мысли, что теперь уже ничего не исправить. Да, раньше Тоби всегда приходил сам, но, возможно, на этот раз не появится. А я не знал, как пойти и найти его. Я бы даже, наверное, рассмеялся, вспомнив, каким колоссальным шагом казалось спросить его номер телефона. Который на деле оказался ничем — всего лишь последовательностью цифр, связывавшей меня с Тоби не больше, чем вспышка сигнальной ракеты в небе.

Я несусь к метро на случай, если Лори последует за мной.

Но он не появляется.

Естественно.

И с чего бы стал? Это после всего-то.

А я в таком жутком раздрае, потому что хочу только одного — чтоб Лори меня обнял. Чем он и занимался, пока я не перешел на крик, и слезы, и швыряние в него посторонних предметов, как вконец слетевший с катушек псих, которым, очевидно, и являюсь. Но еще мне хочется, чтобы он тоже поборолся, даже если сражаться придется со мной же. Я просто так… устал от окружающей нас осторожности. Неизвестности. Хрупкости. Компромиссов. Во всяком случае, во всем, кроме секса. И хочу даже не столько кинка, сколько тех ощущений. Словно мы подходим друг другу, и я принадлежу ему, и это правильно, и я могу все.

Но сейчас не знаю, куда иду и что делаю, и все не так, поэтому я направляюсь домой.

Дома оказывается мама. И Мариус. Когда мы только въезжали, то не придумали, как можно втащить в лофт софу, поэтому вместо нее по полу разбросаны шелковые диванные подушки, которые меня бесят, и Мариус как раз на них и развалился, весь шикарный и фантастический, словно сошел со страниц «Тысячи и одной ночи». А мама — ну, мама — это мама.

Я, наверное, на вид совсем никакущий, потому что первое, что она говорит, это: «Что с тобой случилось?» — таким слегка озадаченным голосом.

И я отвечаю, потому что… а почему нет? Мне уже слишком погано, чтобы притворяться.

— Порвал со своим парнем.

— Наверное, к лучшему, солнце мое. Отношения — это все-таки в конечном итоге идеологическая концепция, придуманная с целью ограничить нашу свободу.

Не то, что мне сейчас нужно услышать.

— Знаю.

— Гораздо лучше прожить цельную и не зависимую ни от кого, кроме тебя, жизнь, чем потерять свое я в иллюзорных трансцендентностях романтической любви.

— Ага. — Блин, ну почему она не может просто… обнять меня, что ли, и все такое? Но это не в ее стиле. Такое больше по части… было по части деда. А мама — это человек, который орет на учителей из-за интеллектуально отжившей свое программы средней школы. Та, кто врывается на родительские собрания, когда решает, что школа неосознанно подкрепляет гомофобные парадигмы. От подобного даже должно быть как-то неловко, но неловкость — это, в общем-то, не та вещь, которая с ней случается. Нормальный человек в принципе не способен подготовиться к такому явлению как мама на тропе войны: представьте британское кино с ролью для Тони Коллетт, сыгранной Евой Грин. Вот это и есть мама.

— Другими словами, — продолжает тем временем она, — шли его на хер. Ужин сегодня ты готовишь, или нам позвонить в доставку?

Отвечаю ей пустым взглядом.

— Может, возьмешь что-то на вынос?

— Сколько вы пробыли вместе? — Я почти забыл про Мариуса, пока он не открыл рот.

Не хочется вести этот разговор с незнакомым человеком, который не исключено, что трахнул мою мать… но других вариантов сейчас нет.

— Э-э, зависит от того, откуда считать. — Три месяца с тех пор, как он впервые вышвырнул меня за порог. Три дня с тех пор, как дал ключ от своего дома.

— Он начал вздыхать еще до Рождества.

Прекра-асно. Теперь она, значит, замечает такие вещи?

— Ну да, вот только все уже — вздохи кончились.

— Ну, не знаю. — Она проводит рукой, словно окидывая мой общий вид. — А это тогда как называть?

— Как насчет… — И голос у меня становится визгливым и подростковым. — …разбитого сердца?

Наступает тишина, которую я в итоге прерываю хлюпающим носом.

И наконец Мариус говорит: