Всерьез (ЛП)

Я отдергиваю штору и на своей шкуре испытываю эпический момент из «Трех медведей» — если предположить, что три медведя завизжали, как девчонка, и уронили все, что несли в руках — потому что в моей кровати кто-то спит.

— О господи. — Лори садится так внезапно, что едва не стукается головой о скошенный потолок.

— Блин, чувак, хочешь меня до инфаркта довести?

Кругом валяются бумаги. А меня настолько уже ноги не держат, что доходит не сразу.

Что Лори. Лори здесь. В моей комнате.

Ждал.

Меня?

Я таращусь на него. В полном очумении.

— Ч-что ты тут делаешь?

Лори скатывается с кровати и осторожно встает. Мой угол лофта не так чтобы очень приспособлен для джентльменов менее нестандартных размеров. Лори выглядит усталым. Обеспокоенным. Великолепным.

— Ты знаешь, что я здесь делаю.

— Эм… — Я не готов опять начинать надеяться на то, что в итоге обернется пшиком. — Мне, пожалуй, нужно, чтобы ты сказал словами.

Он засовывает руку в карман и достает ключ, который я вчера швырнул ему в лицо. Кладет мне в ладонь и сжимает вокруг него мои пальцы.

— Ты обронил, кажется.

— Правда?

— Да.

Приходится поднять голову, чтобы посмотреть ему в глаза. У него такой твердый и уверенный взгляд, что у меня чуть слезы не наворачиваются. Не знаю, что плохого в том, чтобы стоять на пороге — возможно — обретения всего, о чем я когда-либо мечтал, но в животе сейчас так все пузырится, что боюсь, как бы не стошнило.

— Я допустил много ошибок, — говорит Лори. — Пытался дать тебе решение, когда следовало слушать. И оставил все как есть, когда следовало бороться.

— Ничего страшного, — пожимаю я плечами. — Мне не очень-то хотелось, чтобы ты знал, какой я лузер.

— Ты не лузер, Тоби, ты просто запутался. А быть потерянным — это нормально.

Пытаюсь рассмеяться, но выходит дерганно и странно.

— Не кажется оно нормальным. По ощущениям это просто капец.

Лори протягивает руку и сжимает ладонь вокруг пальцев, в которых я все еще держу его ключ.

— Тогда будем плутать вместе и вместе найдем выход. Каким бы он ни был. Чего бы это ни стоило. Я с тобой, и останусь с тобой на столько, на сколько ты хочешь.

Господи. И после даже всего случившегося он так ни хера и не понял. Эта хренотень — совсем не то, что мне нужно. Я не хочу быть его проектом. Не хочу, чтобы он обо мне заботился. Мне надо, чтоб мы оба друг о друге заботились.

— Это, конечно, э-э, офигенно щедро с твоей стороны, но…

— Я не закончил.

Выдергиваю от него свою руку.

— Зато я, думаю, закончил. Как тебе сказал еще вчера.

— Да мать твою. — Что-то вспыхивает в его глазах. Какая-то первобытная свирепость, которая, по идее, не должна мне нравиться. Но она напоминает о том моменте, когда я впервые увидел Лори, такого отстраненного, холодного и отчаянного. Будто он ждал, чтобы его приручили. Чтобы стать моим. Совсем не этого терпеливого взрослого, который хочет исправить мою похеренную жизнь. — Это не жалостливая щедрость.

И он опускается на колени.

С руками за спиной, как в самый первый раз.

Из меня вырывается такой позорный сдавленный звук. Потому что Лори настолько идеален в этой позе, и я — даже усталый, печальный, растерянный и невменяемый — так его хочу, что все аж горит. А вот само вставание на колени… Не знаю, что оно значит здесь и сейчас. Вдруг он так говорит, что это все, что он может мне дать? И да, наверное, в последний раз, когда предлагал, я и не знал, как хотеть чего-то еще, но с меня хватит работать с тем, что есть.

— Лори, я…

— Это не подчинение.

— Нет?

— Нет. — Он поднимает на меня взгляд, тоже усталый, но для меня Лори никогда еще не был таким красивым, как в этот момент. Сильным, открытым и бесстрашным, как когда отдает свое тело в мое распоряжение. — Это любовь.

Тоби долго не мог ответить. Он по своей природе был таким неусидчивым, склонным к резким движениям мальчиком, что в его неподвижности всегда виделось что-то слегка пугающее. А сейчас особенно.

Когда он только вошел, весь бледный и хрупкий в слабом утреннем свете, времени хватило только на реакцию. Но сейчас, когда ко мне вернулась способность мыслить, я начинал гадать, было ли все, что я сделал хоть в каком-то смысле… благоразумно. Не перегнул ли я палку? Этого ли он хотел? Поймет ли он? Или все мои действия — примчался через пол-Лондона, ждал в его комнате, так на него кинулся — лишь выставляли меня дураком.

Но какая разница? Некоторые поступки стоили своих последствий, какими бы те ни оказались. И потом, во всем, когда-либо сказанном или написанном о любви, я не мог припомнить ни одного случая, где ее называли бы благоразумной.

Я попытался еще раз, предлагая себя ему без стыда и сомнений, в самых простых и ясных из известных мне слов:

— Я люблю тебя.

Тоби сделал вдох, такой глубокий и рваный, что затряслось все его тело. А в следующий момент он оказался у меня на коленях, мокрое лицо вжималось мне в шею, руки обвили меня крепко, как плющ.

— Правда? Господи, что, правда-правда? Ты меня любишь?

Он весь состоял из выпирающих костей и острых углов, но я подгреб его еще ближе и прижал к себе.

— Да. Уже давно. С Оксфорда, как минимум. Или, наверное, еще раньше.