Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Но вот в своих новых романах писатели явно и очень далеко расходились. Булгаков, словно находясь в том же «сонном» состоянии, в каком писал «Записки покойника» (см. описание зарождения пьесы в сознании автора: «Родились эти люди в снах, вышли из снов и прочнейшим образом обосновались в моей келье»), сочинил «Мастера и Маргариту», а Иванов создал своего «Пархоменко». Причем соблюдая рамки горьковской «исторической» серии «История гражданской войны». Объединяло же оба эти произведения то, что они писались и завершались в 1937–1938 гг. во время «московских» процессов над «троцкистами», не рядовыми, а высокопоставленными. Сначала Зиновьева, Каменева, Пятакова, Радека, Бухарина, Рыкова, Ягоду награждали, славили, а потом с той же страстью проклинали, требовали расстрела. Легко ли было так быстро перестроиться? Голова шла кругом, реальность и фантастика менялись местами, подступал абсурд… «Режиссером» же всех этих процессов, т. е. обвинителем был А. Вышинский, недавний меньшевик, теперь, в 1930-е гг., судивший старых большевиков. Главное, что он был давним товарищем Сталина по бакинской тюрьме, а это непререкаемо.

Сладкий Ягода. И это все о Сталине

И вождь не прогадал, ибо в процессе 2–13 марта 1938 г. «по делу антисоветского право-троцкистского блока» Вышинскому удалось объединить сразу несколько «сюжетов». Заговор для «свержения власти, убийство Сталина и других, установление капиталистического строя с одновременным “расчленением СССР”», плюс убийство Кирова, Менжинского, Куйбышева и Горького, вокруг которого объединились такие «злоумышленники», как Ягода, Л. Левин, П. Крючков, т. е. нарком НКВД, врач-«убийца» и личный секретарь Горького. Бухарин якобы всем этим грандиозным действом руководил. На суде всем бросилось в глаза его «непризнание себя виновным», когда Бухарин отрицал «конкретные обвинения» и соглашался в общем.

Больше же всего Иванова должно было поразить обвинение Ягоды. Который, как оказалось, организовал «умерщвление» Горького, для чего «привлек обвиняемых по настоящему делу» докторов Л. Левина и Д. Плетнева и секретаря писателя П. Крючкова. Причем по приказу-«директиве» Троцкого. И Ягода подтвердил это: «Выполнение этого решения было поручено мне», – признался он. То есть убить Горького, замаскировав это под болезнь, пользуясь авторитетом почтенных профессоров. А он-то, Иванов, совсем недавно, в 1934 г., верил в него. Стоит заглянуть в эту увесистую книгу, к которой Иванов приложил руку: там Ягода, руководитель строительства со стороны ГПУ, упоминается чуть ли не в каждой главе. А в год окончания строительства и присуждения ему ордена этой властью (в августе 1933-го) он уже взял «ориентацию на фашистскую организацию», имел сеть «шпионов различных иностранных разведок», готовил «арест состава XVII съезда партии» и вдобавок убийство Кирова. И все это относится к тому милому человеку со сладкой фамилией Ягода, о чьей деятельности, самоотверженной, героической, Иванов и его коллеги так вдохновенно написали в книге о Беломорканале из горьковской серии «История заводов и фабрик»? Впору было застрелиться или бежать из этой обезумевшей Москвы куда подальше. Тем более что книгу, которой он так дорожил, запретили и ее надо было уже стыдиться, а не восхищаться ею. Вот и Бухарин. Как бы ни был он интеллектуально выше своих обвинителей, в итоге признался в «измене социалистической родине (…), организации кулацких восстаний, подготовке террористических актов, в принадлежности к подпольной антисоветской организации» и прочих «вещах сугубо практических». И в том же последнем слове сказал, что он стоит «коленопреклоненным перед страной, перед партией, перед всем народом».

Такова была сила сталинской воли, воли к безграничной власти, диктатуре, культу личности, которую испытали на себе все в СССР, от бывших членов политбюро до рядового писателя. Единственный, кто еще мог в 1930-е гг. противостоять ей, противопоставить ей свою несгибаемую волю «перманентного» революционера, был Троцкий. Собственно говоря, все эти три больших процесса 1936–1938 гг. были направлены против «заграничного» Троцкого. И если бы Иванову знать о всей этой подоплеке больших московских процессов. И если бы мог он прочесть книги Троцкого, тем более новую, 1937 г., под названием «Преступления Сталина», то мог бы он поверить ей, ужаснуться и измениться? Предположение, конечно, из разряда невероятных. Но можно предположить другое: и без книги Троцкого Иванов мог, где-то в глубине души, допускать подобный «троцкизм», спасавший от безумия. Фигуранты процессов были «врагами народа» не потому, что были злодеями-«чудовищами», а потому, что так захотел Сталин, мечтавший добраться до Троцкого, своего главного и недобитого в свое время врага. Это было самым простым и очевидным объяснением.