Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Разумеется, это касается только художественного творчества. Иванов был слишком земного, реалистического закала, чтобы унывать и скорбеть о финале своей литературной карьеры. Он писал публицистику, мемуары, брался, подобно своему старому товарищу Шкловскому, за теорию литературы. Были события биографические и литературные, было еще десятка два лет жизни. Но ни «Тайного тайных», ни «Бронепоезда» или «Похождений факира» – новых, ярких, всеми читаемых – не будет. Тогда тем знаменитым его вещам предшествовали его сибирские скитания, и первые пробы пера, и задор зачинателей сибирской литературы – новой, создаваемой неповторимым сплавом сибирских «классиков» начала ХХ в. и дерзкими «футуристами» эпохи революции и Гражданской войны. И тогда известность Иванову если и снилась, то вещими, сбывающимися снами. И вот круг замкнулся. Правда, теперь он не вклеивает вырезки своих текстов из газет и журналов и не идет в типографию самолично издавать книги – самодельные «Зеленое пламя» или «Рогульки». Однажды, правда, еще в памятном 1939 г., он издал свою пьесу «Голуби» на стеклографе, со страницами, сохранившими шрифт рукописи – печатной машинки. Но скоро понял тщетность своего странного поступка: пьеса, хоть и немного переделанная, все равно осталась никому не нужной. Потому и складывает теперь Иванов новонаписанные или переписанные наново старые произведения в шкаф, делая вид, что все нормально, что все идет своим ходом. И в тех, ненапечатанных при жизни, было больше заветного, кровного, своего, того, что можно назвать двумирным, где прошлое, «историческое», присутствует в настоящем, современном, на правах совершенного. Впрочем, и те рассказы и повести, которые были напечатаны при жизни, в 1943–1945 гг., оказались будто бы и ненапечатанными, настолько мало поняла их критика.

Что уж говорить об «обыкновенном» читателе. Так, о повести «На Бородинском поле» (1943) писали, что «пафос напоминания о Бородине 1812 г. становится навязчивым, и, кажется, не слишком ли увлекся далекой историей автор и не заслонили ли русские воины советских бойцов?» (О. Грудцова) И, не ведая того, Грудцова открыла главный «закон», принцип творчества Иванова после 1939 г. – умение видеть прошлое / историческое наяву, как современное, участвующее в нем. «Навязчивость» же от непонимания, от чего Иванов явно страдал, как тот мифологический Агасфер, наказанный вечной жизнью, свидетель чуть ли не всех исторических эпох, но не понятый и всеми гонимый. Не зря Иванов напишет о нем в те же годы (1944) целую повесть. А в одновременно создававшейся повести «На Бородинском поле» герой оттого и героичен и неуязвим, что чувствует в себе предшественников, отца и прадеда из 1812 г. И вообще, Марк Карьин в этой повести как не от мира сего. Например, его странное равнодушие к Настасьюшке, не любящей книг. Странен он и внешне: «При первом взгляде он кажется дурно сложенным, косолапым, разметанным», и только потом, привыкнув, его можно полюбить. И уже в конце повести явившиеся из 1812 г. «три мужика, волосатых, страшных, заиндевевших», разговаривают с ним как с человеком их времени, обращаясь к Карьину: «Ваше благородие». И что тут удивительного, если сам автор, Иванов, одновременно написал рассказ «При Бородине», где также есть Марк Карьин, который в 1812 г. – унтер-офицер армии Тучкова, воюющий вместе со своим сыном Степаном Карьиным, героически гибнущим на поле сражения. Упомянуты те же Карьины и в рассказе того же 1943 г. «Близ старой Смоленской дороги», только двадцать семь лет спустя, в 1839 г. Жена Марка Карьина, уже старуха, идет на «бородинские» торжества, чтобы «паникидку отслужить», и теряется в многолюдной толпе. И вдруг Иванов дарит ей встречу с поэтом В. Жуковским, написавшем в 1812 г. знаменитое стихотворение «Певец в стане русских воинов». Понадобился же столь известный и крупный поэт-романтик Иванову, чтобы, видимо, придать рассказу лирический колорит и характер баллады – любимого жанра Жуковского. Потому и, очевидно, сам рассказ написан на редкость мастерски, со всеми признаками классической, лирико-психологической прозы, в стиле Бунина: «Василий Андреевич (Жуковский. – В. Я.) перевел свой взор с мягко уходящего во мглу силуэта старухи на запад, где громоздились облака, кудреватостью своих украшений напоминая капители коринфского ордена. Он уже забыл о стаде, которое скрылось за косогором и разговор старухи казался ему переполненным околичностями». Поэт уже думал о том, как «уловить ее мысли, как понять ее?»