Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

То же, что писалось для литературы (художественные произведения), еще только задумывалось, вынашивалось. И того не ведал Иванов, что эти вот дневники были самым настоящим произведением той жизни, которую он вел практически в одиночку, несмотря на множество окружавших его людей (жил в 1942–1943 гг. в гостинице), и которую он хотел осмыслить в рамках, так сказать, дневникового реализма. К этому-то реализму жизни своей и внешней он и хотел пробиться с помощью дневника, ибо в своих произведениях тех двух «гостиничных» лет настоящее отступало, уходило в тень перед прошлым, «историческим», а то и фантастическим. Свидетельство тому – рассказы и повести бородинского «цикла». Это состояние грани времен закрепилось и не проходило и в последующие годы. А тут еще болезнь детей и отсутствие денег на их лечение, которые мог бы дать принятый к печати роман. Отсюда и гневное проклятие Иванова: «Скоты из “Нового мира” – будь вы прокляты, негодяи!» (9 января 1942 г.). Не мог ли Иванов от всей этой жизни и реальности вообще адресовать эти проклятия, этот гнев упорно непонимаемого человека, вынужденного обращаться к «мифу, мечте, глупости», наконец, сну, чтобы продолжить жить? И жизнь эта была уже на две реальности. Ту, первую, он не стеснялся откровенно эксплуатировать, зарабатывая деньги на газетных очерках. А то и злобно ругать, переходя и на личности: автор предисловия к «Разоблаченному Стендалю» П. Мериме А. Виноградов назван «дураком», собрат по «Серапионам» Каверин – «бездарным», Вяч. Шишков, точнее, его роман «Емельян Пугачев», выдвинутый на Сталинскую премию, и вовсе удостоился двустишия: «Старик писал, не мудрствуя лукаво: / Налево – чушь и чепуха направо». И вообще полюбил ругаться. Разбирая однажды свой архив («письма, рукописи»), много выбросил «и своих, и чужих», резюмируя: «Огромное количество чепухи и дряни. Перечитываешь и нападает тоска, и думаешь, что ты бездарен совершенно» (29–30 декабря 1942 г.). Неудивительно, если месяцем раньше записал крамолу на свое недавнее прошлое: «Я боюсь, что из уважения к советской власти и из желания быть ей полезным я испортил весь свой аппарат художника». А предваряет эту здравую мысль еще более здравое откровение: «Мысли бегут в сторону, жить не хочется, надежд, – трудно сказать, что никаких, ибо я мечтатель – …но, даже и при моей мечтательности и вере, мало, хоть бы умереть случайно как-нибудь» (16 ноября 1942 г.).

Вот откуда произрастают два других его рассказа («Сизиф, сын Эола» и «Медная лампа»), фантастических только относительно. Суть первого рассказа определить вроде бы нетрудно: после череды неудач с непонятыми и не принятыми и тут же забытыми, словно по ошибке напечатанными романами («Пархоменко» и был таким «ошибочно» изданным в серии «История гражданской войны» романом) Иванов почувствовал себя Сизифом, работающим впустую, напрасно. Очевидно, понял он это в полной мере после невостребованного «Проспекта Ильича». Не раз и не два он его дописывал, делал яснее, совершеннее, но все напрасно. И вот, когда он вкатил наконец «булыжник» романа на высоченную гору журнала «Новый мир», его назвали «надуманным», и он скатился вниз. Но ведь до этого, в 1920-е и отчасти в 1930-е гг., его рассказы, повести, романы, пьеса «Бронепоезд 14–69» были яркими, красивыми, успешными, как выигранные сражения за славу, за читателя. Так, возможно, получился образ солдата Полиандра, победоносно прошедшего под водительством Александра Македонского (Александра Воронского!) полземного шара. В нем, как можно предположить, Иванов иносказательно дал другую свою ипостась – беззаботного, бесшабашного, самоуверенного воина-победителя, не знающего поражений. Но когда он попробовал писать, как нужно было «царю» и «красной» власти, то есть публицистику военных лет и некоторые рассказы (например, «Быль о сержанте»), то стал Сизифом, предпочтя «ворочать навстречу ветру бесполезные камни, чем сеять быстро всходящее зло». И «чем грабить, убивать, насиловать и собирать сокровища», т. е. грабя, убивая, насилуя себя и свой талант, «собирать сокровища» материального благополучия и сытой жизни верноподданного писателя, каким стал, например, Катаев. Рассказ этот рожден еще и явственным присутствием в нем живой природы. Ручей, долина, лощина, дубы, скалы, солнце и даже клятва, постоянно срывающаяся с уст Полиандра: «Клянусь собакой и гусем!» Когда он идет по заросшей Альмийской тропе, среди дикой природы, можно вспомнить рассказы Иванова с подобным сюжетом и природой, но уже в Сибири. Например, «Плодородие» из книги «Тайное тайных», его начало. Здесь тоже есть и ручей, и камни, и деревья, и – тайна. Только выпавшая из скалы глыба здесь не просто очевидная причина прорыва воды с гор в долину, а «орудие труда» для Сизифа. Так что и сам Сизиф, занятый абсурдным делом, и место его обитания, продуваемое ветрами и полное шорохами, и его нежелание идти с Полиандром также таинственны, как поступки Мартына из старообрядческого села.