Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Успехи советской армии в войне помогли ему получать командировки на фронт, почувствовать запах войны, отвлечься от своего порой «книжного» буддизма. Март 1943 г. – поездка на Западный фронт (в Вязьму), март-июнь – на Орловско-Курскую дугу (вместе с А. Серафимовичем, Пастернаком, Фединым). 5 марта 1945 г. – поездка на Белорусский фронт. В марте-июне – Иванов – военный корреспондент в действующей армии; дошел до Берлина. Октябрь 1945 г. – командируется на два месяца на Нюрнбергский процесс (длился с 20 ноября 1945-го по 1 октября 1946-го) как корреспондент «Известий». Современники и спутники Иванова отмечали его необычный военный вид, почти комический и подозрительный, но и его коммуникабельность и обаяние. «На крупной, крепко сбитой фигуре – солдатская гимнастерка без погон, перехваченная широким офицерским ремнем. На гимнастерке не военный орден, а Трудового Красного Знамени (получен в 1939 г. – В. Я.). Солдатские брюки – галифе и кирзовые сапоги с широченными голенищами. Вместо портупеи – узкие ремешки, перехваченные крест-накрест. На одном ремешке планшетка с блокнотом и карандашом, на другом – подсумок из-под патронов, в котором Всеволод носил сигары. Крупное, всегда добродушное лицо, немного вздернутый мясистый нос. Высокий лоб венчала странная, сплющенная фуражка, скорее походившая на блин. И, конечно, никакого оружия!» – вспоминал Л. Кудреватых. Вид этот, хоть и забавный, но для тех времен, когда существовали ополченцы, одетые сходным образом, приемлемый. Единственное, что всем бросалось в глаза, это та самая блинообразная фуражка. Вот как описывал ее другой очевидец – Л. Славин: «Для большой головы Всеволода Вячеславовича не нашлось подходящей фуражки. И она как-то сразу села блином на самой макушке. В сочетании с очками это производило незабываемое впечатление».

Собственно, это не просто образ, а символ, нагляднейший, убедительный, того, каким малым, тесным, нелепым казалось Иванову, его «большой голове», все, что не касалось подлинного его дела – литературы. И вот к концу войны должна была настать новая, после предвоенного двухлетия, «оттепель»: великая победа над гитлеровцами обозначала и великий взлет духа и творческих сил. «Эдесская святыня», законченная в 1946 г., несла в себе и этот победно-«оттепельный» заряд, поднимая тему Поэта и Власти, влияния творчества на власть в стремлении изменить к лучшему, возвысить и облагородить эту власть, склонную к тиранствам, войнам, убийствам. В этом суть и всех его «Фантастических рассказов» – в раскрепощении человека, в возможности фантазировать, мечтать, воображать без специального разрешения. И в этот-то момент власть ставит на всех фантазиях жирный крест, возбудив судилище над Ахматовой и Зощенко. Над теми, кого не ругать и оскорблять надо было, а издавать, показывая пример подлинно литературного искусства. Так, уже в который раз, Иванов вынужден был отодвинуть свои фантазии на периферию, отложить рукописи в дальний ящик, не веря в то, что сможет уже что-либо сделать в литературе в стране с такими жестокими властными традициями.

И все-таки такая поистине зверская литературная политика Сталина и сталинщины воздействовала на Иванова своеобразно. Все дело в том, что он не был человеком трагического миросозерцания, и литература для него была, вернее, все больше становилась лишь одним из проявлений его личности и характера. И эти перипетии с «оттепелями» / «заморозками» 1920–1940-х гг. с очевидностью показали это. Иванов всегда готов был отодвинуть литературу на второй план, если писать было свободно нельзя. Много значили для него семья и удача с женитьбой на Т. Кашириной, актрисой по былой профессии и нраву и «деловой женщиной» по образу жизни. И еще больше, сильнее была у него страсть к путешествиям, которая, собственно, и предопределила его жизнь в заключительные для его активной творческой деятельности 1950-е гг.: произведения о путешествиях «Мы идем в Индию» и «Хмель» – хорошее тому доказательство. Показательны в этом смысле воспоминания о Иванове 1940–1950-х гг., говорящие о нем больше именно как о человеке, чем писателе. И все дружно, будь то «военные» мемуаристы Кудреватых и Славин или «гражданские» В. Ходасевич, А. Крон, г. Цирулис, отмечали редкую общительность Иванова, его умение расположить к себе.