Всеволод Кочетов и его opus magnum

У Генки Зародова были обширнейшие знакомства. Часть их пошла от отца, от среды, в которой не столько отец вращался, сколько среда вращалась вокруг него. Часть — по всяким иным линиям, поскольку Генка и сам был парнем общительным, легко сходившимся с людьми. Отца не поймёшь — то ли он был историком, то ли философом, то ли социологом. Из-под его неутомимого пера выходило множество работ, публиковавшихся и в журналах, и в сборниках, и отдельными книгами. Но, насколько разбирался Генка, в этих папашиных произведениях особо отчётливой мысли не было; для чего они писались, что в них доказывалось — сказать было невозможно; зато с удивительной гибкостью все они отражали направления переменчивых ветров в науках, которыми занимался отец. В одной работе Зародов-старший мог сослаться на одни имена, привести многострочные цитатищи из одних высказываний, в другой, если в общественной атмосфере данной науки что-то менялось, эти имена отец уже не поминал, из-под его пера сыпались имена другие и шли другие цитаты — иной раз просто противоположные предыдущим.

Лет до сорока своей жизни Александр Максимович Зародов мало был заметен на учёном горизонте; если он и был светилом, то светилом десятой, а то и двадцатой величины. Бойкий, подхватистый, всюду успевающий, но всё же не излучающий никакого собственного света, только по мере возможности отражающий чужой, никакими талантами он не отличался, и люди привыкли думать, что их у него и нет. Лет же с десяток назад звезда эта вдруг засияла. В гору Александр Максимович двинулся, учуяв, что может отличиться на фронте разоблачения культа личности. Откуда он черпал свои материалы, никто особенно не проверял, но по его запестревшим в журналах писаниям и изустным выступлениям с разнообразных трибун получалось так, что тот, в кампанию по ниспровержению которого он столь рьяно включился, чуть ли не со школьных лет совершал одну крупнейшую политическую ошибку за другой… Отец Генки в своём восторге разоблачителя дописался до того, что старый академик, всему миру известный историк [могу предположить, что Борис Рыбаков — О. Щ.], встретив его в кулуарах одного из заседаний, отозвал в сторону и сказал, разводя руками:

— Ну понимаю, новые веяния и тому подобное. Но нельзя же так, Александр Максимович, нехорошо так. Где же наука, где критерии?

— Вы что же, Пал Палыч, против курса на разоблачение культа личности? — Александр Максимович Зародов был не так прост. Он знал, что лучший способ обороны — нападение. И чем нападение нахальнее, тем успешнее.

— Позвольте, позвольте, — запротестовал старик, — это уже не совсем порядочно с вашей стороны, так истолковывать мои слова… Это…

— Вот-вот, — окончательно овладел положением Зародов, — других аргументов, кроме призывов к некоей порядочности, у вас и нет. А понимаете ли вы, что рутина ваших условностей вредна науке? Науку надо двигать вперёд, невзирая на сопротивление дутых, раздутых и застоявшихся авторитетов.

Старик остался протирать платком свои очки, а Александр Максимович, гордо попыхивая вонючей сигаркой, из тех, которые он никогда не выпускал изо рта, проследовал в зал заседаний, где был намерен произнести очередную речь и так умно и ловко ударить по этим, помянутым им, авторитетам, чтобы затем на их пьедесталы был вознесён его собственный авторитет, авторитет златоуста и бесстрашного ниспровергателя.

В своих стараниях он был кем-то в учёных верхах замечен, отмечен, повышен, из почти рядовых сотрудников отдела продвинут к руководству отделом, со скрипом, с нажимом, с предварительной индивидуальной обработкой возможных оппонентов введён в состав учёного совета и пошёл, пошёл двигаться дальше. Выяснилось вдруг, что не такой-то уж он и бесталанный. У Зародова проявился талант организатора шумных массовых кампаний — за перевыполнение планов научных работ, за ударный труд в науке, за коллективность в научных открытиях.