Всевышний

– Не стоит пускать слова на ветер, – сказал я, – вы не профессор права у себя на кафедре. Вы напрасно погружаетесь в историю и вникаете в нее так глубоко, что все происходящее немедленно превращается для вас в закон. Но я-то вижу этих больных, эти забастовки, волнения на улицах, я не могу закрыть на них глаза; я и сам болен; я знаю, что означает слово «кончиться».

Он обернулся ко мне и улыбнулся.

– Нет, возможно, именно этого-то вы еще и не знаете. Вам необходимы события, вам хотелось бы, чтобы вам не хватало солнца. Мне интересно, о каких это событиях можно сожалеть. Все необходимое для того, чтобы меня просветить, произошло, и если ничего более не происходит, то потому, что ничто из способного произойти ничего не прибавит к той истине, через которую я прохожу. Возможно, будет еще много исторических дат, забастовок, как вы говорите, землетрясений, крушений всякого рода, возможно также, что грядущие годы окажутся совершенно пустыми. Какая мне разница, ибо в счет идет не то, что я в данный момент расхаживаю по вашей комнате или работаю, как мне следовало бы, у себя в кабинете, и не то, что во́йны и революции будут впредь не более и не менее важны, чем мои мелкие каждодневные занятия, – в счет идет, что при каждом своем шаге я могу вспомнить от начала и до конца то полное несчастий и триумфов движение, которое позволяет нам всем сказать последнее слово, оправдывая первое.

– Почему вы теперь так со мной говорите? – спросил я, глядя, как он неспешно расхаживает взад-вперед, слегка шаркая ногой по паркету. – Для чего вы пришли? Решу ли я что-то или не решу, для вас ничего не значит. Вы неподвластны личным чувствам, вы их упразднили; вы не любите меня, я не люблю вас… – Я остановился. А что, если бы здесь оказался мой настоящий отец? Если гробни-ца тоже была всего-навсего фарсом? Нет, он прежде всего покачал бы головой, он бы долго, с доверием смотрел на меня, не сбивая с толку всем этим пустословием; он бы в конце концов взял меня за руку со словами: ну вот, а теперь пошли отсюда! – Луиза, – внезапно позвал я.

– Ваша сестра вышла.

– Меня лихорадит. Она вышла? Когда она вышла?

– Пару минут назад. Она должна уведомить одного из моих коллег, он поспособствует вашему переезду.

– А почему остаетесь вы?

– Я тоже вот-вот уйду.

– А это? – спросил я, показывая бумаги.

– С ними будет так, как вы пожелаете. Государство вынесет постановление согласно вашему решению.

– И если я откажусь?

– Оно запротоколирует ваш отказ.

– А последствия, какими будут последствия, санкции?

– Их не может быть – и их не будет. Вы останетесь на государственной службе, которая использует вас в рамках выбранного вами существования.

– Но я уволился! Я подтверждаю свое письмо.

– Мы этого не забываем. В былые времена были такие, кто, поступив на работу, в приступе болезненного непостоянства уходил с нее и считал себя свободным, поскольку они, как малые придатки, могли елозить внутри своей раковины, ибо не выросли полностью, не доросли до того, чтобы прильнуть к ее стенкам. Потом пришла пора, когда эти отголоски стародавнего духа пресекались, когда те, кто уклонялся от своего дела, шли под суд. Но сегодня о подсудности не идет речи, поскольку никто не уклоняется. Внутреннее и внешнее соответствуют друг другу, самые интимные решения сразу же включаются в общественно полезные формы, от которых они неотделимы.

– И тем не менее вы здесь! Вы кружите вокруг меня, морочите голову, дабы убедить: я должен подписать это, уничтожить то, поклясться в верности. Все, стало быть, идет не лучшим образом?

– Да, все пойдет не лучшим образом, но – для вас и только для вас. Ибо государство сумеет использовать ваше неповиновение и не только извлечет из него выгоду, но, среди оппозиции и мятежа, вы станете его не менее полномочным делегатом и представителем, чем были бы в своем кабинете, следуя его законам. Единственное изменение состоит в том, что вы желаете изменения, а его не будет. То, что вам хотелось бы назвать разрушением государства, на деле всегда будет оборачиваться для вас служением государству. Все, что бы вы ни делали, чтобы ускользнуть от закона, вновь обернется для вас силой закона. И когда государство решит вас уничтожить, вы узнаете, что это уничтожение не наказывает вас за ошибку, не сулит вам перед историей суетной гордыни мятежника, а превращает в одного из своих скромных и пристойных прислужников, на прахе которых покоится благо всех, и в частности ваше.

– Идите прочь, – бессильно выдавил я.

– Я уйду, но это ничего не изменит. Вы могли бы быть на моем месте, а я на вашем. Быть может, вы уже занимаете мое место.

– Уходите, – повторил я.

– До свидания. Я собираюсь во второй половине дня прислать за вами машину. Она подъедет к дверям и остановится. И не забывайте, – сказал он, внезапно возвращаясь к своим былым манерам, – «я добропорядочный гражданин; я служу государству!»; до чего удачная формулировка!