Всевышний

Потоки слюны затопили мне рот, но он уже исчез. Чуть ли не в тот же миг в комнату вошел Буккс. Он увидел разложенные на круглом столике бумаги и не церемонясь протянул руку, чтобы их взять. Я сделал было движе-ние, но наши взгляды встретились, и он сделал то, что хотел. Он был в своих довольно уродливых сапогах, которые, хотя и доходили до колена, подчеркивали его массивность и грубость. Я до крайности устал. «Очень хорошо, – сказал он, – пишите, продолжайте писать!» В ответ я пожал плечами. Я хотел бы сделать паузу: он занял место другого так быстро и с такой бесцеремонностью, что мне не удавалось вполне отделить их друг от друга. А кроме того, его присутствие меня изматывало, в его огромном теле было нечто давящее, настоящая гора, эквивалент, в камне и земле, моей усталости.

– Тяжелый день, – сказал он, показывая на свои изгвазданные сапоги, покрытые нагаром, обуглившимся мусором. – Похоже, вы не совсем хорошо себя чувствуете?

– Вы, кажется, не удивлены? – сказал я, указывая на бумаги.

– Из-за чего? Из-за этого? Я уже давно догадался, почему вы мучаетесь. Вы отбивались, вы не хотели видеть, что осуждаете то, что для вас ближе всего. Но логика взяла свое, ясность, доведенная до конца, выдала себя.

– О чем вы догадались? – спросил я, устало глядя на него.

– Я уже давно иду по вашим следам. Вы помните нашу первую встречу? С тех пор я знал вас и понимал, как вы себя поведете. У меня были о вас данные. Вы – особый случай.

– Случай?

– Да, – сказал он, покачивая головой.

– А чем этот случай так живо вас заинтересовал? Можете мне сказать?

– Да, могу ответить, ваш вопрос меня не смущает. С самого начала у меня были на вас, что верно, то верно, определенные, не слишком благовидные планы, я хочу сказать – виды, которые нравственность правящего класса квалифицирует как аморальные, когда речь идет об их противниках, и как исторические, когда они используют их сами. После своего возвращения я, как вы знаете, работал то тут, то там, в клиниках, чаще всего на подчиненных должностях, но также иногда подменял по службе своих старых товарищей, – врачебные круги менее других подвержены официальному давлению. Именно в клинике я и заметил вас в первый раз. Вы только что пережили приступ. Вы спокойно прогуливались по коридору. Почему же вы произвели на меня впечатление и даже озадачили? Не знаю. Быть может, виною ваша манера идти или смотреть. Да, вы фиксировали предметы вокруг себя поразительным образом, вы, казалось, с ними сцеплялись; ну вот, даже сейчас, в том, как вы меня рассматриваете, я нахожу то же выражение: это очень странно, можно сказать, что ваш взгляд привязывается к моему, хочет его коснуться; я заметил такое один раз у пациента в состоянии обморока: в тот миг, когда он приходил в себя, открывающийся глаз прилеплялся к предметам. Вы никогда не страдали падучей? – Я покачал головой. – После той встречи я спросил, кто вы такой; ваше имя стало для меня сюрпризом, и мало-помалу я пришел к убеждению, что наши дороги пересеклись не случайно. И я начал расследование. Мне разъяснили ваше положение, вашу болезнь. Я многое узнал о ваших семейных отношениях и о многом догадался. Да, в конце концов я зашел слишком далеко. Случай, говорил я себе, почти абсурдная возможность беспорядка и скандала. Может ли заново начаться самая что ни на есть старинная история и на сей раз стать управляемой, подручной? Во всем этом присутствовало, преследовало меня нечто смущающее. По правде говоря, я еще не отдавал себе отчета, чего я, собственно, хочу: я ходил вокруг да около, вас испытывал, ни на что не решался. В конце концов это вы открыли мне глаза: вы меня искушали. И это тоже странно. В подобной истории моя роль – стать вашим искусителем. Но это вы были для меня искушением, открыв мне, чего же я искал. Именно в тот момент, когда вы увидели меня насквозь, я тоже ясно увидел, получил откровение обо всем том, что планировал. Но вы заточили меня в моих планах и с этого мгновения их уничтожили. Ибо с того момента, как, заглянув за свою навязчивую идею, вы догадались, на что я мог бы вас подвигнуть, сделать это для вас было уже невозможно. Вы выбрались из старой истории и вернулись к себе. Быть может, это моя ошибка, быть может, я мог действовать осмотрительнее, более тихим, подспудным образом, подражая скорее терпению и вызреванию времени. Не столь важно: существенно, что вы не переставали все понимать, что ваша лихорадка знала все сама, а я всегда был у нее на службе, как бы ее инструментом. Так что я уже только и хотел, что от вас отделаться.

– К чему весь этот экскурс? – сказал я, ощущая все нараставшее утомление. – Все это врачебные истории. Вы претерпели профессиональную деформацию, и она постоянно возвращает вас к профессии, в которой вам было отказано, причем как раз потому, что вы не можете ее исполнять.