Вся ваша ненависть

Этот Ванте примерно моего возраста: ростом чуть выше, с большим афро, стянутым в пучок, и еле заметными усиками. Губы у него тоже красивые – пухлые и мягкие.

Я слишком долго пялюсь на его губы. Он облизывает их и улыбается.

– Хотел убедиться, что у вас с красоткой все окей, – говорит он.

И этим все портит. Не надо давать мне прозвища, если совсем меня не знаешь.

– Ага, у нас все хорошо, – отвечаю я.

– А вообще, эти Послушники тебя спасли, – улыбается он Сэвену. – Она почти всухую тебя уделала.

– Заткнись, чувак, – отмахивается Сэвен. – Это моя сестра Старр.

– А, да, – кивает мне парень. – Ты же работаешь в магазине у Большого Мэва, верно?

Как я и говорила – так каждый раз.

– Угу.

– Старр, это Деванте, – говорит Сэвен. – Один из парней Кинга.

– Деванте? – Значит, это за него воевала Кения.

– Ага, он самый. – Он окидывает меня взглядом с ног до головы и снова облизывает губы. – Слыхала обо мне?

Мне не нравится то, как он облизывается.

– Ага, слыхала. К слову, тебе не помешает купить гигиеническую помаду, раз губы так сохнут, что ты все время их облизываешь.

– Черт, значит, вот как?

– Она хотела поблагодарить тебя за помощь, – встревает Сэвен, хотя ничего я не хотела. – Мы это ценим.

– Да без проблем. Эти дебилы сюда приперлись потому, что на их территории беспорядки и туда соваться опасно.

– А вообще, что ты забыл в парке в такую рань? – интересуется Сэвен.

Ванте засовывает руки в карманы и пожимает плечами.

– На точке стою. Сам знаешь, как это делается.

Значит, он барыга. Блин, Кения как будто их специально выбирает. Если тебе нравятся одни драгдилеры и гангстеры – это плохой знак… Впрочем, оно и понятно, ведь Кинг – в прямом смысле ее папочка…

– Я слышал про твоего брата, – говорит Сэвен. – Мне жаль, чувак. Дэлвин был отличным парнем.

Деванте откидывает носком камешек на площадке.

– Спасибо. Маме сейчас совсем тяжко. Потому я и здесь. Пришлось уйти из дому.

Дэлвин? Деванте? Я качаю головой.

– Вас что, назвали в честь чуваков из той старой группы, Jodeci?[63] – Я знаю Jodeci, потому что их любят наши предки.

– Ну да, и че?

– Да просто спросила. Чего ты так напрягся?

По другую сторону забора со скрипом тормозит белая «тахо». Папина «тахо». Окно опускается. За ним – папа в белой борцовке; на лице у него отпечаталась подушка. Надеюсь, он не будет выходить из машины: я папу знаю – на его бледнющих ногах будут найковские сланцы поверх носков.

– Вы что, думаете, можно уйти из дому и никому ничего не сказать? – орет он.

Короли по другую сторону улицы начинают ржать; Деванте кашляет в кулак – ему тоже смешно; а мы с Сэвеном усердно стараемся не смотреть на отца.

– Делаете вид, что не слышите? Отвечайте, когда я с вами разговариваю!

Короли уже рыдают от смеха.

– Пап, да мы просто пришли немного побросать, – начинает Сэвен.

– Мне плевать! Тут такое происходит, а вы уйти решили? А ну-ка быстро в машину!

– Вот черт, – бурчу я. – Вечно он ведет себя как дурак.

– Что ты сказала? – рявкает папа.

Короли хохочут так громко, что мне хочется провалиться под землю.

– Ничего, – говорю я.

– Не, ты что-то сказала. Знаете, через забор вы не полезете. Идите к выходу. И чтобы я вас там не ждал.

Он уезжает.

Черт.

Я беру мяч, и мы с Сэвеном несемся через парк. Последний раз я бегала так быстро, когда тренер мучила нас челночным бегом. Мы добегаем до выхода как раз тогда, когда подъезжает папа. Я забираюсь на заднее сиденье, а тупица Сэвен садится на переднее.

Машина трогается.

– Вы что, совсем с ума посходили? – продолжает папа. – Народ бунтует, сюда вот-вот прибудет национальная гвардия, а вы мячик пошли побросать.

– Зачем ты нас так позоришь? – срывается Сэвен.

Как же я рада, что сижу сзади. Папа поворачивается к Сэвену и, даже не глядя на дорогу, ревет:

– Позорю? У тебя молоко еще на губах не обсохло!

Сэвен смотрит перед собой. Еще чуть-чуть, и у него из ушей повалит дым.

Папа переводит взгляд обратно на дорогу.

– Хватает же у тебя наглости так со мной разговаривать! И из-за чего? Из-за того, что над тобой посмеялись какие-то Корольки? Ты что, связаться с ними вздумал?

Сэвен не отвечает.

– Я с тобой говорю, пацан!

– Нет, сэр, – цедит он.

– Тогда какая тебе разница, что они думают? Ты, черт возьми, очень хочешь стать мужчиной, но мужчинам плевать, кто и что о них думает.

Папа поворачивает на нашу подъездную дорожку, и меньше чем на полпути к дому я замечаю на крыльце маму в ночнушке, притопывающую босой ногой со скрещенными на груди руками.

– Быстро в дом! – кричит она.

Когда мы заходим, она принимается мерить шагами гостиную. Вопрос не в том, взорвется ли она, а когда она это сделает.

Мы с Сэвеном опускаемся на ее любимый диван.

– Вы где это шатаетесь? – спрашивает она. – И только попробуйте соврать.

– На баскетбольной площадке, – бормочу я, уставившись на свои джорданы.

Мама наклоняется ко мне и приставляет руку к уху.

– Где-где? Что-то я не расслышала.

– А ну-ка говори громче, – добавляет папа.

– На баскетбольной площадке, – повторяю я громко.