Вся ваша ненависть

– Ага. Я родила в восемнадцать и была совсем еще ребенком, но считала себя взрослой. Я никому в этом не признавалась, но перепугана была до смерти. Твоя бабуля считала, что я никогда не стану хорошей матерью. «Только не оторва Лиза!» И я решила доказать, что она неправа. Бросила курить и пить, следовала всем указаниям врача, правильно питалась, пила витамины, и так все девять месяцев. Черт, я даже включала Моцарта и прикладывала наушники к животу. Результат, конечно, налицо: ты и месяца не продержалась в музыкальной школе.

Я смеюсь.

– Прости.

– Да ничего. В общем, я все делала правильно. Помню, уже в родильной палате, когда тебя достали, я очень хотела услышать твой плач. Но ты не плакала. Все забегали, а мы с твоим папой без конца спрашивали, что случилось. Наконец медсестра объяснила, что ты не дышишь. У меня началась истерика. Твой папа не мог меня успокоить. Да он и себя-то с трудом держал в руках… Это была самая длинная минута в моей жизни – и вот ты заплакала. И, кажется, сама я плакала даже громче. Я была уверена, что что-то сделала неправильно. Но тогда одна из медсестер взяла меня за руку, – с этими словами мама снова берет за руку меня, – посмотрела мне в глаза и сказала: «Иногда мы все делаем как надо, но что-то все равно идет не так. Главное – продолжать поступать как надо».

И до конца поездки мама держит меня за руку.

Раньше мне казалось, что в районе у дяди Карлоса солнце всегда светит ярче, но сегодня это в самом деле так: тут нет дыма и воздух свежее.

Все дома здесь двухэтажные. Возле дороги и в просторных дворах играют детишки. Тут и там мелькают стойки с лимонадом; кто-то устраивает садовую распродажу, кто-то вышел на пробежку, но вокруг все равно очень тихо.

Мы проезжаем мимо Майиного дома в паре улиц от дяди Карлоса. Я написала бы ей и зашла бы в гости, но, увы, телефона у меня нет.

– К своей подружке сегодня не пойдешь. – Офигеть, мама снова читает мои мысли. – Ты под домашним арестом.

Я открываю было рот, однако она меня опережает:

– Но можешь пригласить ее к дяде Карлосу.

Мама искоса на меня смотрит и слабо улыбается. Сейчас я должна ее обнять, поблагодарить и сказать, что она у меня самая лучшая. Ага, не дождется.

– Круто, – говорю я. – Ну да пофиг. – И расслабляюсь.

Мама хохочет.

– Какая же ты упрямая!

– Ничего и не упрямая!

– Очень упрямая. Прямо как твой отец.

Только мы подъезжаем к дому дяди Карлоса, как Секани выпрыгивает из машины. Ему машет наш двоюродный брат Дэниэл, который, стоит у дороги верхом на велосипеде в компании друзей.

– Пока, мам, – кричит Секани.

Дядя Карлос выходит из гаража; Секани пробегает мимо него и хватает свой велик. Велосипед ему подарили на Рождество, однако держать его приходится у дяди Карлоса, потому что по Садовому Перевалу мама кататься не разрешает.

Секани мчится по подъездной дорожке. Мама высовывается из окна и кричит ему вдогонку:

– Далеко не уезжайте!

Едва я выхожу из машины, как дядя Карлос встречает меня своими фирменными крепкими объятиями – не слишком крепкими, но уверенными, – так что я тут же ощущаю всю его любовь.

Он дважды целует меня в макушку и спрашивает:

– Как дела, зайчонок?

– Нормально. – Я втягиваю носом воздух. Пахнет дымом. Но «хорошим». – Барбекю устроил?

– Пока только разогреваю. На обед пожарю котлеты и курицу.

– Надеюсь, пищевым отравлением это не закончится, – дразнится мама.

– Посмотрите-ка, кто у нас тут шутки травит, – смеется дядя Карлос. – Ты не просто заберешь свои слова назад, сестренка, но и съешь все, что я приготовлю, а потом попросишь добавки. «Фуд нетворк»[64] мне в подметки не годится. – С этими словами дядя Карлос показно поправляет воротник.

Боже. Иногда он так попсово себя ведет…

На заднем дворике тетя Пэм стоит у гриля, а моя двоюродная сестренка Эйва посасывает большой палец и обнимает ее за ногу. Заметив меня, Эйва бежит навстречу.

– Старр-Старр!

Ее хвостики развеваются на ветру. Она прыгает мне в объятия, и я принимаюсь кружить ее на руках, пока она хохочет.

– Как дела у моей самой любимой на свете крошки?

– Хорошо! – Она снова засовывает в рот свой мокрый, морщинистый палец. – Привет, тетя Лили.

– Привет, солнышко. Хорошо себя ведешь?

В ответ Эйва очень усердно кивает. Настолько хорошо она вести себя не могла.

Тетя Пэм уступает гриль дяде Карлосу и приветственно обнимает маму. У тети Пэм темно-коричневая кожа и вьющиеся волосы. Бабуля очень ее любит, потому что она из «приличной семьи». Мама у нее адвокат, а папа – первый чернокожий глава хирургии в той же больнице, где хирургом работает сама тетя Пэм. Настоящие Хакстейблы[65], ей-богу.

Я опускаю Эйву, и тетя Пэм крепко-прекрепко меня обнимает.

– Ну как ты, золотце?

– Нормально.

Она говорит, что понимает, но понять меня не может никто.

Из дома на задний двор выбегает бабуля с распростертыми руками.

– Девочки мои!

Это первый признак того, что что-то не так. Она обнимает сначала меня, потом маму и целует обеих в щеки. Но бабуля никогда нас не целует и себя целовать не разрешает. Говорит, неизвестно, где наши рты побывали.

Она обхватывает мое лицо руками и приговаривает: