Всё переплетено. Как искусство и философия делают нас такими, какие мы есть

Очевидно, что этот ответ верен, но он недостаточно глубок. Нет единой манеры говорить, которой пользуются все ньюйоркцы, и в любом случае ваш типичный ньюйоркец слышит не только речь других ньюйоркцев или родителей, родственников и друзей[178]. Книги, музыка, телевидение, радио, кино, интернет, не говоря уже о людях, которых можно встретить в магазинах, на работе, в школе, в метро или бейсбольном парке, обеспечивают доступ к различным манерам речи.

Однажды мне рассказали о двух сестрах из Нидерландов, живущих в Лондоне. Кажется, старшей девочке было тринадцать лет, когда они переехали в Лондон. Младшей – одиннадцать. В зрелом возрасте младшая девочка говорила с акцентом Северного Лондона, как местная жительница. Старшая стала разговаривать с хорошо заметным голландским акцентом.

Это почти как если бы каждая из них сделала выбор: старшая девочка – сохранить одну идентичность, младшая – принять новую. Что очень важно, с выбором, с идентификацией пришел способ существования или, по крайней мере, манера говорить, то есть стиль.

Но такое представление не может быть верным. Стили – это экзистенциальные возможности, но, как уже подчеркивалось, мы не можем выбирать наши стили из какого-то меню. Мои характерные жесты и тайминги, то, как я показываю себя другим, – это не то, о чем я могу принять решение, как бы мне этого ни хотелось; и принятие той или иной идентичности, расовой или другой, зависит не от меня и не от кого другого. Для сравнения: музыкант рождается в определенный исторический момент; этот факт определяет возможные смыслы, которые могут нести его музыкальные действия; он определяет, как музыкант может слушать, творить и воображать. Музыкальная экзистенция, как, впрочем, и человеческая, невозможна вне поля стилистических реалий.

Точно так же мы всего лишь оказываемся in medias res, на всеобщем обозрении, модулируя свое видимое «Я» в зависимости от ситуации; но мы не создаем ситуацию, мы наследуем ее или, лучше, просто находим в ней себя. Так же и с телом и его значением. Мы привязаны к себе и своему телу. Это не значит, что я не могу изменить свое тело миллионом различных способов; одеждой и украшениями, пластической хирургией, диетой и физическими упражнениями – все это способы, которыми мы изменяем свое тело. Но что мы в конечном счете контролируем лишь частично, так это более общие условия, контекст или историю, которые, как и в случае с музыкантом, придают моему телу / моему «Я» то значение, которое оно может иметь.

Таким образом, мы не выбираем нашу личность; мы не можем ни принять ее, ни отвергнуть; мы не выбираем наш стиль. И поэтому, возможно, лучшее, что мы можем сказать о двух голландских девочках, – это то, что каждая из них оказалась склонна или, возможно, вынуждена пойти по своему пути, и в результате каждая из них подлинно стала человеком другого типа.

И все же связь между стилем, идентичностью и агентностью разорвана не полностью. Плеснер сказал, что плакать или смеяться намеренно нельзя, но только животное, которое способно делать что-то намеренно, может плакать или смеяться[179]. Похоже, это верно и для стилей. Есть что-то непоследовательное в идее, что человек может жить в своем стиле, в своей идентичности намеренно. Но только потому, что мы можем делать что-то намеренно, у всех нас есть свой стиль. У диких животных нет стиля, даже если у них есть отличительные или индивидуальные способы делать те или иные вещи. Стиль имеется только у тех, чей опыт жизни организован стилем. Стиль, каким бы обязательным, принудительным он ни был, требует участия и агентности, пусть даже он не требует и, более того, не допускает подлинного согласия.

Итак, вернемся к нашему вопросу: почему (некоторые) жители Нью-Йорка говорят как жители Нью-Йорка? Примерный ответ таков: они говорят так, как, представляют они имплицитно, должны говорить такие же люди, как они. То же самое, думаю, относится и к другим привычным категориям идентичности, таким как гомосексуал/гетеросексуал, черный/белый и так далее[180].

Дело в том, что иметь идентичность – значит не просто быть определенным образом или определенного типа; это значит – по крайней мере, в некоторой степени – считать себя человеком определенного типа, и, следовательно, иметь как бы мотивацию естественно и без всякого притворства действовать, говорить и вести себя таким образом, который, по мнению человека, является характерным для того типа людей, к которым он себя относит[181].