Всё переплетено. Как искусство и философия делают нас такими, какие мы есть

Но с определенной разницей. Компьютеры, не будучи живыми, не имеют предпочтений. Им плевать на все. Вещи не имеют для них значения, они не показываются. На самом деле они не делают ничего. В частности, они не играют в шахматы, не ходят, не ставят диагнозы. Мы их заводим и включаем. Они даже не следуют правилам – не больше, чем песочные часы; ведь песочные часы сконструированы так, что движение песчинок помогает отслеживать движение времени; мы используем их для определения времени, но сами они ничего не измеряют.

Но разве тот факт, что компьютеры могут хотя бы имитировать наш гений, не показывает, что наш гений не таков, каким мы его считали? Что мы не такие уж особенные? И да, и нет. Мы не такие уж особенные, но особым образом. Нам нужно это понять.

Здесь поможет сравнение. Предположим, мы узнаем, что многие из наших любимых картин Вермеера на самом деле были написаны не им, а его безвестным родственником (скажем, его дочерью, как утверждал Бенджамин Бинсток в увлекательной книге 2009 года[186]). Ввиду такой информации мы могли бы прийти к выводу, что многие из наших любимых картин Вермеера вовсе не являются картинами Вермеера. И мы могли бы отметить открытие новой художницы, можно даже сказать, тайного таланта, стоящего за успехом более знаменитого Вермеера. Но есть и другой выход: мы можем переосмыслить, что значит быть Вермеером или быть c Вермеером. Возможно, Вермеером делает не вопрос, кто это сделал, или, чтобы не возникало вопросов о значении фразы «кто это сделал?», не вопрос, чья рука работала над холстом. Отношение произведения искусства к его автору – это не то же самое, что отношение следа к той ноге, которая его оставила. Произведение искусства – это не реликвия; кусок плащаницы Иисуса, хранящийся в церковном ковчеге, имеет свое значение только потому, что предполагается, что это кусок его плащаницы[187]. Если мы узнаем, что он не является тем, за что его выдают, мы поймем, что он не обладает той ценностью, которую ему приписывают. Но картины не таковы, по крайней мере, они не должны быть такими. Возможно, никто не может создать картину такого качества, как Ян Вермеер. Но может быть и так, что смысл произведения – работа, которую оно выполняет, способ, которым оно попадает в художественное пространство, – в меньшей степени связан с образом его материального производства. Опять же, может оказаться, что биографические записи подтверждают, что именно дочь, а не отец была главной движущей силой в семейном художественном проекте. Мы можем представить, что он был ее «фронтменом», или «бородой», необходимой, чтобы произведения, созданные женщиной, можно было продавать по надлежащей стоимости в сексистской культуре. Но давайте чисто теоретически предположим, что она на самом деле была его ученицей и работала с ним и на него, воплощая его характерное художественное видение. Узнать это – не значит узнать, что ее картины на самом деле не принадлежали Вермееру, и уж тем более это не значит, что они были подделкой, фальсификацией или что они были переоценены, поскольку не были написаны самим мастером.

Я предлагаю взглянуть на «агентность» и «творчество» компьютера таким же образом. Подобно тому, как Вермеер (гипотетически) запряг дочь в ярмо своего проекта, мы запрягаем в свои проекты компьютеры. Как, по нашей гипотезе, дочь Вермеера могла повлиять на работу своего отца, так и мы можем допустить, что машинные системы могут преобразовать даже то, как мы работаем, и то, как мы понимаем область работы или творчества (например, го)[188]. Но только при ложном понимании агентности и власти, чем-то вроде реликтового представления, это заставит нас переосмыслить, кто что делает.

Крайне важно, что тот факт, что мы не можем определить, был ли написан тот или иной текст человеком или программой, не имеет теоретического значения[189]. Во-первых, если произведение имеет ценность, то оно имеет ценность благодаря работе, которую выполняет в пространстве наших идей и проблем. Во-вторых, то, кто или что породило произведение, как правило, и по причинам, которые мы уже рассматривали, не наделяет его авторством, несмотря на укорененность упомянутой реликтовой концепции[190].

Но есть возможность, которую мы еще не рассматривали. Что, если машины, натренированные на огромном корпусе человеческой культуры, начнут создавать романы и фильмы, стихи и песни, которые окажутся, с нашей точки зрения, на переднем крае того, что имеет значение? Что, если машины станут художниками (а также журналистами, врачами и так далее) будущего?