Всё переплетено. Как искусство и философия делают нас такими, какие мы есть

Две эти мысли можно держать в голове одновременно: 1) биология, химия и физика являются эффективными и на самом деле отличительными способами работы над истиной и получения знаний о том, как на самом деле устроены вещи, как они работают, что существует, 2) естественная наука, включающая в себя биологию, химию и физику, – не единственный путь к истине и пониманию; другие такие пути – искусство и философия.

Я настаиваю, что искусство и философия отличны от науки и не могут быть к ней сведены. Но это не означает, что они полностью независимы друг от друга или совершенно не связаны. На самом деле они переплетены, причем именно в том смысле, который я стараюсь раскрыть и развить в этой книге. Искусство и философия переплетены с жизнью и наукой. И это обстоятельство влечет серьезные последствия для нашего понимания науки и природы, а также для того, почему может существовать естественная наука, но в конечном счете нет науки о нас (по крайней мере, науки, подобной физике). Позвольте мне пояснить эту мысль.

Вряд ли нужно говорить отдельно, что наука не является волшебным методом, открывающим окно, через которое мы можем увидеть реальность. Это, скорее, организованная дисциплина по созданию теории и сбору знаний. Мы ставим вопросы и ищем ответы. Ученый не похож на моряка, дрейфующего в море и волей-неволей обнаруживающего здесь остров, а там – открытое море. Ученый подобен компетентному штурману, использующему карты и оборудование, секстанты, компасы и тому подобное, чтобы добраться до искомого места. Мореплаватель может сильно ошибаться, как, например, Колумб, считавший, что достиг Индии, но его работа, шаг за шагом строящаяся на выборе, данных, гипотезах, ожиданиях, стремлениях и надеждах, не праздна и не бессистемна. Не будучи прозрачной и открытой миру, наука позволяет получать знания о мире, отстраняясь от него и обращаясь к собственной модели рассматриваемой области. Ученый узнает, что происходит вокруг него, не отрывая глаз от приборов и книг[240].

Думать, что мир нашей повседневной жизни каким-то образом является нереальным, а все истинное раскрывается только научной теорией, – грубая ошибка, но многие из нас становятся порой ее жертвами. Это можно сравнить с заблуждением, будто, раз солдат целится, глядя в прицел винтовки, целью его является именно изображение в прицеле, а вражеские бойцы и передвижение войск – всего лишь плод воображения. Конечно, это не отменяет того, что прицел позволяет нам видеть лучше, по крайней мере для определенных целей – например, точнее и дальше. Противопоставляются здесь не видимость и реальность, не иллюзия и истина, а различные техники активного доступа к ситуациям, в которых мы оказываемся, и к сущему. Столь же вопиющей, но в чем-то противоположной ошибкой было бы считать, что наша «естественная позиция» по отношению к жизненному миру сама по себе является разновидностью позиции теоретической. Ведь ни дома на улице Вязов, ни чувства моего соседа, ни гомеровские боги не являются лишь предполагаемыми теоретическими сущностями, как, скажем, кварки или струны[241]. Такой взгляд делает плоской и, я бы сказал, искажает множественность различных путей, которыми мы можем добиться доступа, сделать сущее присутствующим[242]. Важно отметить, что существуют различные позиции и различные способы познания. И этот последний пункт также согласуется с тем наблюдением, что, как считал Куайн, в прагматизме есть своя правда, а именно наука является продолжением жизни, движением к ее практическим целям, но посредством отличных, действительно специализированных средств.

Но сейчас решающий момент состоит в том, что наука – это деятельность. Это то, что люди делают. Я говорю об этом не просто формально, не просто регистрируя грамматический факт; я говорю об этом конкретно, то есть скорее в антропологическом смысле. Наука, как и бизнес, государственное управление или сельское хозяйство, – это деятельность и предприятие; это, как выразился Коллингвуд, «действующее предприятие». И что очень важно, как я уже говорил, это организованная и, можно сказать, нормативная деятельность, то есть она оперирует и стремится придерживаться стандартов, которые иногда необходимо переоценивать прямо на лету. Наука – это технэ.

Иначе дела обстоят с философией и искусством. Это не технэ, то есть не основанные на навыках или дисциплине способы работать с устоявшимися критериями успеха и нормативами деятельности. Ученые задают вопросы и получают ответы. Философы и художники, напротив, разрушают ответы в поисках скрытых вопросов (если воспользоваться эпиграфом из Джеймса Болдуина, приведенным в главе 2). Ученые понимают, что означают их ответы, и они почти всегда согласны с тем, что считается доказательством в пользу или против этих ответов. Успех и неудача – понятия, значения которых очевидны, когда мы находимся в сфере науки. Не так с произведениями искусства или философскими трудами, которые оказываются запутанными намеренно и, по крайней мере иногда, плодотворно[243].