Всю жизнь я верил только в электричество

Это создавало в моей малолетней голове густую кашу, которую размешать я сам не мог ещё, а помочь никто и не собирался. Наверное, у Горбачихи было имя, но сама она его не помнила, отец мой тоже не помнил, вроде бы. Как и баба Фрося. Все звали её бабка Горбачиха. И многочисленные Горбачёвы во Владимировке, Затоболовке и Кустанае короткими или длинными родственными узами были к ней прикованы как цепями. Уважали её все, боялись почти все, а знали толком человек десять, не больше. Родня, в основном. И мы, Малозёмовы, тоже почему-то были Горбачёвым роднёй. Близкой причём. Но кого бы я ни спрашивал, где и на чём связь держится все отмалчивались и отмахивались. Ну, да ладно. Гулько Григорий тоже вон считался ближайшей роднёй, но с какого боку – туман сплошной. И никто его не развеивал. Пропускали вопрос. Ну, я плюнул, да и перестал интересоваться. И без того хорошо было.

Так вот, эта маленькая согнутая вдвое бабка Горбачиха в деревне имела жутковатую по тем временам репутацию ведьмы, колдуньи и прорицательницы. Это сейчас ясновидящие и ведьмы объявились в несметных количествах. Теперь в каждой многоэтажке городской минимально по три ясновидящих и по парочке ведьм. В годы строительства светлого будущего они почему-то редко рождались, а капитализм раскрепостил при зачатии сперматозоиды, заряженные колдовской силой, которой не имелось у сперматозоидов, угнетённых всепроникающей мощью коммунистической машины. А она сурово подавляла свободу слова и раскрепощенность плотской игры противоположных полов. Рождались в основном только строители коммунизма, атеисты и, уже в утробе материнской околдованные ленинской партией, праведники.

Вот потому в пятидесятых и в начале шестидесятых ведьм и колдуний было предельно мало, жили они как бы в другом измерении, таинственно и зачарованно, что вызывало у населения смешанное чувство ужаса, любопытства и потребности испытать на себе ведьмины слово да чары. Рядом с действительно кособоким и приземистым домом Горбачихи никто не проходил даже днём. А ночью вообще огибали его стороной, откуда бы ни шли. Возле её халупы не росли ни деревья, ни кусты. Да и цветов не было в палисаднике. Одна колдовская трава. Высокая, изумрудная. Зато на задворках имелся огород с картошкой, репой, огурцами да помидорами и с огромным количеством отдельных клумб со специальными колдовскими травами. Никто не знал их названий. Эти травы не росли ни в лесах, ни на лугах.

И от всего этого слухов о злых и добрых чудесах, исходящих от Горбачихи было побольше, чем общенародных сплетен о деревенских заметных людях и местном правителе, директоре совхоза Давыденко, который поводов для сплетен давал народу щедро, как сено коровам.

Шурка Горбачёв, мой дружок деревенский почему-то тоже считался её правнуком. Дед его, дядя Саша Горбачёв приходился колдунье сыном, а дочь умерла вроде очень давно. В войну ещё. Вот Шурка с братом старшим Юрой и огород ей копали, картошку сажали, дом подправляли, как могли. Но строили не они, а потому секрета того, почему дом поставлен косо и на полу в доме любой круглый предмет скатывался к нижнему плинтусу, так при жизни и не разгадали. Стол стоял наклонно, стулья тоже, два сундука огромных не сползали по полу только потому, что весили вместе с добром внутренним килограммов по сто. Больше в хате не было ничего. Кроме, конечно, печи русской с такими же полатями наверху, как у деда Паньки. В печи она и зелья свои варила да запаривала, и хлеб пекла ещё повкуснее, чем бабушка Фрося. Всё остальное пространство в единственной, но большой комнате, занимали иконы на стенах и подсвечники на высоких металлических ножках. Ещё колотушки из дерева, какими бельё мокрое отбивают, да прутья озёрного камыша с коричневыми головами, висевшие на гвоздях, вбитых в стены и дверные косяки. Пол Горбачиха и в сенях и в комнате укрывала ковром из трав, листьев осины и березы. Пучки разной пахнущей остро травы, перетянутые резинками, тоже болтались под потолком на нитках и на верхних рамах маленьких окон рядом со сплетенным в косы чесноком со стеблями. На дворе Старший Шуркин брат Юрка вбил два здоровенных осиновых кола. Один был частью калитки в заборе из жердей. А второй кол, потолще и повыше, Юрка вколотил прямо перед входом на огород.

Если в дом попадал посторонний, который шел на таинство ведьмачье или на сеанс колдовства, то ему становилось не по себе от непонятного интерьера и кольев осиновых во дворе, на которых висели высушенные змеиные шкуры. Рядом со шкурами болтались связки чеснока и пузырьки с керосином, лампадным маслом и святой водой, освященной бабкиными заклинаниями и Божьей волей. И что интересно, нам с Шуркой во дворе этом было неуютно. Даже курить не хотелось там. А воздух именно в квадрате двора напоминал тот, что бывает после грозы и бешеного ливня. Пахло озоном и чувствовалось, что в пространстве сквозь нас летает со скоростью света электричество, рожденное недавними молниями, которых над остальной частью Владимировки не было и в помине. Скорее всего, нам это всё просто «блызилось». Казалось, значит.