Всю жизнь я верил только в электричество

– Сейчас доскажу, раз уж начал, да пойдем, – он прикурил папиросу и мне предложил. Но мне как раз и не хотелось. Он выпустил вверх несколько красивых синеватых колечек и откашлялся, как наш директор совхоза перед выступлением. – Короче, через полгода примерно, в середине сорок третьего они оба демобилизовались по тяжелому ранению. Дяде Гулько ногу оторвало в бою, а деду твоему глаз правый вынесло вместе с куском скулы. За месяц их в каком-то госпитале подлатали и уволили из армии. Четверых владимировских убило напрочь, ещё четырнадцать мужиков раньше приехали кто без руки, кто с тяжелой контузией. Даже двигались контуженые как на ходулях и говорили плохо. Непонятно. Но живые и ладно. Остальные , где-то больше сорока человек, те уже через год после войны приехали. Без царапинки. Повезло.

– Да, всем повезло, кого не убило, – повторил я слова Паньки. Он их весело произнёс на какой-то пирушке в нашем дворе.

– Ну да, – согласился Шурка. – И вот дядя Гриша Гулько мне и открылся по пьяне тогда, что Панька после возвращения работать пошел заведующим артелью при совхозном потребсоюзе. Стали они с Григорием хорошие дела делать. Панька пимы катал, а дядя Гриша ложки деревянные делал. Разрисовывала ложки жена его Зинаида. И Гулько предложил в пимокатную взять сестрёнку свою Фросю. Шерсть отбирать, чесать и мочить. Панька взял. Как уж они там сработались – не знаю. Но Паньке так по душе пришлось, что с любовью и натуральной материнской заботой она детей его выхаживала пока он тут сперва пил, а потом на войне воевал. И так она сама ему полюбилась, что он однажды попросту сказал ей:

– Пойдём с нами жить. Мне женой будешь, а ребятне моей – матерью. Они тебя полюбили очень. Да и я тож.

– Мать отпустит, да Гришка, то пойду, – Фросе Панька тоже нравился. Сильный, умный, руки золотые и доброта огромная при внешней мужской суровости старого казака.

Вот так они сошлись, жили несколько лет, потом официально расписались. И сколько лет прошло уже, а у них всё как в первый год. Любовь и уважение. Все пятеро детей считают от души её родной матерью, а она их своими детьми родными. Хотя общий ребёнок у них с Панькой поздно родился. Ну, ты знаешь. В прошлом, шестьдесят первом, Зоя родилась. Хорошенькая такая куколка. И с Горбачёвыми всеми, братьями да сёстрами умершей жены первой Панькиной, живут душа в душу. Дружат. Помогают друг другу. А в центре всей этой крепкой родственной связи держится наша ведьма, бабка Горбачиха. Она незаметно и по-волшебному удачно всех вместе рядышком друг с другом придерживает в уважении и тёплых человечьих отношениях. Во как, Славка, бывает. И далеко не у всех. А у нас только так.

-Ах ты ж, тварь баламутная! Это ты мне мстишь за то, что мы с дядь Васей не взяли тебя аж четыре года назад в командировку на Каспийское море?! – Я с прыжка свалил его и вдавил лицом в траву. – Баба Фрося моя бабушка родная, а не какая-то там Гобачева! Ты чего несешь, сволочь!? А отцу моему – она мама! Баба Фрося! Она! И Ане, Володе, Вале, Шурику, Зое! Мы любим её все, а она нас! Она всем говорит про нас, что мы её родимые дети и внуки! Ты что, не слышал никогда!?

Шурка с трудом скинул меня в сторону. Мы сели рядом. Дышали оба тяжело и нервно. Потом он обнял меня, уложил голову на плечо моё и сказал шепотом.

– Славец, я не вру. После пьяного дяди Гриши я его болтовню Горбачихе пересказал. Она помолилась на весь свой иконостас, пошептала что-то, потом перекрестила меня и прохрипела , что не сбрехал Гулько.

– Это моя дочка, царствие ей небесное, всех пятерых родила. От Борьки до Шурика. А Фроська их забрала под крылышко и за Пал Иваныча замуж апосля пошла. Матерью детям Панькиным стала. Все мы благодарствуем ей! Она им такая же родная как и моя покойница. А вы все – дети мои, внуки и правнуки. Но у нас постановлено так было на сходе семейном, что никто ничего не вспоминает и вслух про историю семейную не трындит ни между собой, ни в народе.

Мы уже пошли в сельпо. Я – совершенно обалдевший и подавленный. Внутри было холодно от того, что Шурка просто наизнанку вывернул жизнь мою. Ту замечательную жизнь, которую я проживал в счастье и радости от родных мне домов в городе и Владимировке. И от родных мне людей.

А Шурка вдруг притормозил посреди пути, аккуратно взял меня за воротник рубашки обеими руками и тихо проговорил, почти дотрагиваясь своим носом до моего.

– Вот то, что я тебе сказал, закопай себе поглубже в мозги и никогда больше это наружу не вытаскивай. Тебе я рассказал как брату. Знать ты, конечно, должен, как оно есть по правде. Но говорить со своими про это не надо. Они и сами не говорят, и другим, кто знает, не дают сказать. От бати твоего, от Паньки да от Шурика можно так за любопытство к семейной закрытой теме в рог схлопотать, что на месте отелишься. У каждого кулаки как гири двухпудовые. Понял?

Я понял, конечно. Так и ответил, что понял, конечно. И мы незаметно добежали до сельпо, взяли всё, что прабабка просила и бегом – обратно.