Всю жизнь я верил только в электричество

– Особенно с отцом на эту тему не говори. А то схлопочешь не щелбан, а ремнём плюху полноценную. Сидеть долго больно будет. Ну, про маму нашу, бабу Фросю твою, вообще молчу. Ей хоть слово скажешь про то, что была какая-то другая родная мама у нас пятерых, а она, баба Фрося, вроде как двоюродная нам мать, то лично я тебя отделаю по полной программе. Дома не узнают. А во Владимировке больше не появишься. Пока я живой. Понял?

– Запомнил! – поклялся я и выдохнул. Кажется, закончилось промывание моего ещё недозревшего мозга

– Ну, тогда пошли баню готовить. Часам к шести надо уже на пар ставить. Панька первый пойдет. Один, никого не берёт. Да и нет дураков переться с ним в самое пекло. Мы – апосля него. Шурку позовёшь. А женщины, существа нежные, последними зайдут. На зябкий парок, как мы его зовем.

И мы стали дальше дрова колоть, в печь и рядом с ней складывать, воду носить в бочку, деготь берёзовый Шурик из кладовки принёс в берестяном кузовке. Густой, жгуче пахнущий. Мыло наше. Мылись только дёгтем и тёрлись мочалками, которые Панька сам делал из озёрной куги. Это водяное растение такое. Я, кстати, и сейчас в своей бане моюсь только дегтярным мылом.

Видите, отвлекся я на баню. Стало быть, почти улеглась муть в душе, сникла. И снова стало просто, хорошо, легко и радостно. Но это я так я внушил себе. Убедил. Заставил себя снова вспомнить все прежние чувства. Я же точно знал, что Шурик всё рассудит как надо и поможет продолжать жить в радости и любви к моим родным. И быть счастливым от их взаимной любви. Вот он это всё и сделал. После очень краткого разговора с ним мне стало очень просто себя уговорить, что никто и не думал от меня специально скрывать что-то. Ну, получилось так. Случайно. Дел и без того у наших – тьма. И времени пока просто не нашлось ни у кого, чтобы рассказать мне тайну рода нашего. Да и не главное оно для дружной жизни – ковыряться в тайнах. И так ведь есть сильный, дружный, уважаемый всеми клан Малозёмовых – Гулько-Горбачёвых. В котором всё держится на честности, уважении, взаимопомощи и родственной любви. Нет! Всё хорошо. Всё так, как было всегда! Считать так я себе приказал. А приказы надо выполнять без слов. То есть, думать и жить как раньше. Как ещё всего день назад. Ничего ведь не случилось. Всё – как было. И будет. Лучше, чем у всех остальных.

Эти заклинания я мысленно спрессовал в одно чувство счастья жить в такой огромной, любимой и любящей меня семье, где все друг другу нужны и дороги.

Но всё равно с того дня, с тридцатого июля шестьдесят второго года, я слишком часто стал чувствовать боль души своей, хоть и не представлял, в каком месте она обосновалась внутри меня. И стонала, саднила как живая рана моя, душа, будто сделали мне на ней оживляющую операцию, но совершенно без наркоза. Болело одновременно всё, причем везде и нигде конкретно. И невозможно тогда ещё было догадаться мне, что именно так переломилось, распалось, развалилось и раскололось вдребезги в разгоняющейся вперед судьбе моей главное. Чистота и искренность отношений. Что в действительности я никогда не забуду и не оправдаю этого обмана. И постепенно отойду в сторону от моей деревенской родни и от Владимировки. А случится всё это незаметно, но скоро. И уже через пять лет вдали от меня окажутся все Горбачёвы, Гулько и многие Малозёмовы. Что только к старости моей интернет случайно сведет меня с оставшимися в живых младшими двоюродными братьями и сёстрами. Что не попрощаюсь на похоронах ни с кем из любимых в прошлом старших родственников, кроме бабушки Стюры, отца и мамы.

Сегодня я, старик, ненавижу себя за ту спесь, упёртость и настырность, которые десятки лет заставляли меня считать простой семейный секрет, который вообще-то был просто «не для маленьких мальчиков и девочек» – большим обманом и неуважением ко мне. Взрослому и имеющему право знать всё, что есть в нашей дружной и честной семье. Именно это оторвало тогда меня навсегда от старшей родни, которая к сегодняшнему дню вымерла полностью и предана земле без меня, оставив такой шрам на совести моей, что не заживает он и не заживёт уже до близкого моего конца жизни.

Ах, как же не утерпел я? Высунулся из детства, из первых шестидесятых, в далёкое, невидимое даже в огромный телескоп будущее. О котором тогда и не думал всерьёз ни я, никто из ровесников моих, из сестренок и братишек двоюродных, только родившихся и ничего не видевших кроме потолка из люльки, да титьки материнской. А взрослые и стареющие и хотели, может, представить себя, гуляющими по двадцать первому веку, но боялись. Далеко шибко. Не дотянуться и воображением. Панька, опора и каменная стена, прикрывавшая всех Малозёмовых от злых ветров и невзгод, первый из старших оставил о себе светлую память в октябре шестьдесят четвертого, потом, через три года в рай улетела душа прабабушки Горбачихи, которая была основой, осью, стержнем всего нашего большого и в те времена монолитного сильного клана.