Всю жизнь я верил только в электричество

Шурка потом к брату пошел дрова рубить для бани. А я побежал к Шурику, моему старшему другу, учителю и настоящему мужчине. Я бежал, чтобы подло нарушить данное дружку обещание – молчать. Я просто горел внутри от надежды, что он Шурку Горбачёва обзовет придурком и успокоит меня тем, что самые родные бабушки у меня Стюра и Фрося. Я очень хотел быть на него похожим во всём и как он не верить в глупости, и вообще ни во что не верить. Только в электричество. И в своих.

                    Глава тридцатая

С этими головоломными хитросплетениями в родословной нашей башка моя представляла собой распухший раскалённый предмет, в котором никак не гасло пламя душевного пожара. Всё, бывшее раньше, родное, обычное, привычное и любимое, вспыхнуло синим огнем и плавилось, превращаясь в неведомое, а потому пугающее. Кто я теперь кому? И кто мне есть кто? Быть или не быть теперь моей жизни такой же замечательной после потрясающих, разрушительных новостей? Я в театре, в городе смотрел про Гамлета. Он маялся этим же вопросом. И ответа не находил. Но я найду. Потому, что у меня есть младший батин брат Шурик. Он сейчас вернёт всё на свои места после брехни этого дуролома Шурки Горбачёва.

Молодой дядя мой, отличный спортсмен, дрова рубил во дворе. Как семечки щелкал. Толстые берёзовые чурки под его топором даже стона предсмертного не успевали выдать и распадались на аккуратные половинки, как раз годные для банной печки.

– Блин! – внутренне воскликнул я без прежней радости, пришибленной переменой судьбы. – Суббота! Баня. Квас на каменку и веник березовый в пару, пахнущем свежим хлебом. Ещё неделю назад я бы визжал от радости, увидев дымок из трубы нашей баньки и веники берёзовые, которые лично Панька опускал в бочку, в холодную воду.

– Силу нехай заберут у воды. – он так говорил. – А сильный лист берёзкин, он и скус даёт и дёгтем удобряет шкуру-то.

Шурик воткнул топор в полено, на котором колол, пару раз крутнул плечами по сторонам и руки поставил в боки.

О! – обрадовался он. – Сменщик пришел. – Счас он мне дровишки-то зубами перегрызет. Без топора. Силушка молодецкая да злость спортивная имеется! А зубы как у бобра. Гвозди можешь перекусывать, да?

Это он вспомнил как я на спор с дедом, который подначил, что слабо мне зубами пятикопеечную монету согнуть, мусолил её во рту минут десять, стонал натужно, а всё равно согнул напополам. Дед тогда дал мне денег на полкило халвы.

Но не заметить, что я подавленный и расстроенный, было невозможно и Шурик увидел это сразу.

– Ты чего такой? – он взял меня за плечи и смотрел в глаза. – Обидел кто? Так дай в морду и успокойся. Или дал уже?

– Кто мама твоя, Шурик? – выдавил я из себя тяжелый комок слов и почему-то сразу заплакал, хотя было мне уже тринадцать, а в этом возрасте мужчины не плачут. И мне стало стыдно, от чего я вообще разревелся, как трёхлетняя девчонка, которой обещали, но не купили шоколадку.

– Бабушка твоя Фрося. Мне она мама. А Панька – папа. Тебе – дед. Ты чего, не выспался? – Шурик присел и стал одного роста со мной. – Чего стряслось-то?

Я собрался с духом. Долго набирался смелости, краснел, бледнел сопел и утирал слёзы. Шурик принес мне ковш воды из ведра возле колодца и дождался когда со всхлипываниями я ковш осушу.

– Говори теперь! – он, по-моему, стал догадываться об источнике моего шокового состояния.

– Шурка Горбачёв? Всяких глупостей намолотил?

Я кивнул, глядя в землю.

– На меня глянь, – тихо сказал Шурик.

Я поднял голову. Но до глаз его взгляд мой не дотянулся. В воздухе просвистел здоровенный кулак и мощный, пробитый с оттяжкой щелбан в центр лба, подкосил мои ноги и я как мешок с озатками тяжело плюхнулся на задницу в редкую травку.

Шурик сел напротив, ласково взял меня за плечи и притянул меня к груди. Я на секунду даже от земли оторвался. Он погладил меня по голове, потерся щекой небритой об мою, тоже пока не бритую, и прошептал на ухо.

– Борькина, отца твоего, Анькина, Володина, Валина и моя мама родная – это твоя бабушка Фрося. Повтори.

– Моя бабушка Фрося, – мне снова захотелось плакать. Но я удавил этот позор в колыбели. – А Горбачёва – кто?

– Мария?

– Не знаю я. Может Мария. Да и все Горбачёвы – это кто? А все Гулько кто нам, Малозёмовым?

– Все они наши самые близкие родственники. Повтори.

– Они родственники нам. Самые родственные, – я стал успокаиваться.– А баба Фрося точно мама ваша? Всех братьев и сестер?

– Точнее некуда! Самая что ни на есть родная и любимая. Мы любим её крепко-накрепко, а она нас всех так же любит. И Паньку. Бабка Горбачиха – твоя прабабушка, Шурка и Юрка Горбачёвы – братья двоюродные тебе, Гулько – твой дядька родной, а сестра его – тётка. Все Горбачёвы и Гулько – наши самые близкие люди. Усвоил? Повторить сможешь?

Я повторил. Тихо и спокойно. Легко повторил.

– И никогда больше ни с кем про всё это не разговаривай. Так есть, как я тебе сказал. Только так! Ты мне веришь? – Шурик так тепло и мирно посмотрел мне в глаза, что душа моя охнула и затихла.

– Тебе верю.