Всю жизнь я верил только в электричество

– Вот ты вроде не дурак, Чарли, – хмыкнула Лариска. – А такое отморозил. Кто ж за это деньги возьмёт? Из наших точно никто. Мы ведь не на работе. Мы помогаем просто. После уроков. В свободное время. Они же без рук, без ног. Старые. Почти ничего и не могут уже. Бабушка у тебя станет старой, болеть начнет, руки ослабнут. Так ты ухаживать за ней будешь по совести или зарплату попросишь на почте, где она работала до пенсии?

Мне стало неловко. Нехорошо. Тягостно. Запершило где-то около горла.

– Пошли, пацаны, в редакцию, – тихо сказал я. – Вы, девчонки, пока домой идите. Жук Наталье потом расскажет, что и как. Пока сами не знаем.

И мы пошли в редакцию. Отец отвел нас к редактору главному. Вышли мы от него через час. А ещё через неделю в газете появилась огромная, на целую страницу статья со всеми двадцатью небольшими нашими фотографиями про всех наших девчонок, про их чистые и красивые души, про их незаметные дела, идущие от сердца и душ добрых.

Газета эта была в каждом доме. Прочли и фото увидели все в городе.

Мы за девчонок наших радовались. А они попрятались все и на улицу несколько дней не выходили. Стеснялись.

Мы дня через три собрались вечером возле дома Наташкиного вшестером. Нас, пацанов, трое. Наташка, Нинка, да Валентина. И долго сидели на скамейке, молчали, напевали песенку из тех, что каждый день по радио играют.

– А фотографии-то все хороши вышли. Жалко, что не написали, кто фотографировал. Да и пёс с ним, – сказал Жердь. – Зря Негруль говорил, что девки остальные…

Он умолк и посмотрел на нас.

– Нет, серьёзно! – воскликнула вдруг Нинка. – Мы маленькие фотки родственникам послали, а большие на стенку в рамочке отцы приколотили. Вы просто настоящие фотографы. Мой папанька сказал, что карточки профессиональные.

Ах, как нам с ребятами стало хорошо тогда. Ни от какой другой похвалы, ни до того, ни после – такого чувства своей полезности лично у меня больше никогда не было. А, может, и было потом… Жизнь получилась долгой. Всего не вспомнишь.

Да было, конечно, чего уже смущаться? Но с тем, самым первым чувством причастности к святому делу, которое девочки наши делали только по потребности душ своих чистых, сравнить и сейчас нечего. Мне это не кажется. Я знаю это точно.

Июнь в Кустанае всегда был странным временем. Вроде и не весна уже, а не все деревья позеленели, дожди частые смывали в центре города на тротуары грязь с обочин. Асфальт рядом тоже был заляпан и всякие грузовые машины, которым в те годы ещё никто не запрещал кататься по самым главным улицам, метали из-под колёс размятую до жижи серую слежавшуюся пыль на аккуратные черные и серые одежды шляющихся с зонтиками, не занятых делами граждан. А и солнце выглядывало временами, так не было от него радости. Прохладными касались земли его лучи и не согревали ни траву, ни людей. Тучи бесформенные ползали почти по крышам домов и кронам деревьев как слепые котята, натыкаясь друг на друга, разлетаясь в стороны и, придавленные верхним ветром, не могли удержать в себе воду. Она сливалась тоннами на всё живое, каменное, железное, деревянное, на хлипкий грунт, глину и песок. Окраины города от дождей мучились не одинаково. Город стоит на бугре и плавно снижается к Тоболу. С верхней части Кустаная ручьи бежали к нижним самопальным домам и землянкам, превращая территорию жилья в бескрайнюю лужу, в которой плавало всё, кроме самих домиков и людей, научившихся шастать по воде в высоких резиновых сапогах и брезентовых накидках с капюшонами. Где население добыло столько брезента, не разглашалось. Но в магазинах для тканей его не было точно.