Всю жизнь я верил только в электричество

Мы с пацанами в такую погоду собирались у кого-нибудь из четверых и, как обозначала наши посиделки моя бабушка Стюра, «радовали бесов». То есть, играли в «дурака», травили анекдоты, сплетничали про знакомых девчонок и совершенствовали свои и так богатые знания вариантов виртуозного и неповторимого русского мата. Но так всё было только до погружения нашего поголовного в безграничные, таинственные и волшебные секреты фотографического искусства. Теперь в любую непогоду мы завешивали в нашей комнате черную толстую занавесь, разводили в ванночках отцовских проявитель, фиксаж, усилитель и ослабитель, поташ, растворы брома, медного купороса, йода для экспериментов с оттенками снимков. Потом по очереди каждый выбирал из десятков рулонов проявленных пленок те, где были кадры, которые хотелось напечатать снова. Иначе. По-другому. Лучше. Мы печатали, забывая о пинцетах и полоскали пальцы вместе с бумагой во всех химикатах и они становились разноцветными, страшными на вид, источающими приятные только для фотографов запахи. Обычные люди чувствовали едкие ароматы и в автобусе отходили в сторону, а в кинотеатре пересаживались, если находили другое место. Мы неслись к мастерству как сорвавшиеся с узды кони, зная, что остановить на скаку коня удавалось некоторым дамам из русских селений. А их поблизости, к счастью, не было и потому прервать наш отчаянный и мощный прорыв к вершине фотоискусства могло только внезапное исчезновение из продажи пленок, бумаги и химикатов. Но допустить это не решились бы даже на самом высоком правительственном уровне. Поскольку фотографирование уже совершенно очевидно стало заменять народу многое, исчезающее из накатанной советской жизни. Кое-какую еду, одежду, технику, удорожание многого, нужного каждый день. Отражались нехорошие изменения в бытовой жизни только на людях, которым удалось ускользнуть от фанатизма к чему угодно. К фотографии, музыке, живописи, спорту, пьянству, шитью и вышиванию, вязанию и рыбалке с охотой. Мы не чувствовали плохих перемен. Они ещё только начинались и не были разрушительными. А потому любимое дело, без которого ты уже жить не мог, затмевало всё, и ты уже не думал ни о чём, кроме того, где достать самую лучшую леску, патроны, краски и кисточки, фотопленки и глянцеватели. К нашему спасению, мы оказались фанатиками фотографии надолго. Трое из нас – на всю жизнь.

И вот как-то в июне, поливавшем город очередным мелким скучным дождём, Жердь не выдержал первым застой в выполнении наших планов. Надо было снимать достижения передовой советской науки и техники, удаленные пока от простого люда. А мы сидели под крышами и жевали сопли как последние слабаки и трусы, до полусмерти перепуганные каким-то дохлым дождиком.

– Работать надо, – мрачно сказал Жердь. – Теряем навык. Не растём. Не оттачиваем мастерство.

И так он это красиво завернул, так убедительно, что нам стало и больно, и стыдно.

– Пойдем и снимем цеха нашего завода искусственного волокна. Ведь никто почти не знает как делают вискозу или искусственный шелк, да и вообще синтетику. Новое ведь слово в науке и технике! – предложил Жук.

– Вот где действительно новое слово и воплощение высот разума человеческого, – не менее красиво и убедительно стал излагать я заученными из газет трафаретными фразами: – так это в нашей противовоздушной воинской части. Там мы знаем каждый кустик и каждую антенну. А люди простые? Что известно им о сложнейшей аппаратуре? О радарах, высотомерах, средствах планшетного радиослежения за всем, что в воздухе!? Там, в квадрате, оцепленном трёхметровым, забором работают приборы, которые можно назвать шедеврами безграничной силы человеческого разума! А мы тут головы ломаем, чем поразить народ! Позор!

Пацаны обалдели от столь насыщенной умом речи моей, воспрянули телом и духом, подняли руки и проголосовали все двумя словами:

– Немедленно едем!

За час мы собрали всё что надо, накачали шины велосипедов своих, проверили смазку осей, натяжение цепей, нацепили на себя то, в чём пришли ко мне по дождю, – брезентовые накидки.

– Вперед! – сказал Жердь. И рванул в слякоть первым.

А уже через двадцать минут мы проскочили мост и вырвались в гладкую степь.Трава полегла, но грунт был твердым. Таким же твердым как наша воля и желание поразить население уникальными снимками.

– Считайте, что насчёт публикации в газете я уже договорился, – хвастливо крикнул я, пытаясь удержать кеды на мокрых педалях. – Страницу целиком отдадут, не меньше!

Пацаны одобрительно засопели. Ехать нам было всего около двадцати километров. А для бешеной собаки, как известно, семь верст – не крюк. Хорошо, что никто в такую погоду нас не видел со стороны. Ибо слишком уж дерзкое являли мы своим велосипедным караваном зрелище. Мотались мы в эту часть постоянно. В одной из глав я уже об этом говорил. Нас там знали, любили и считали своими.