Вскормленная

Я в панике развернулась и бросилась к двери, надеясь, что смогу удержать смесь во рту, не глотая, пока добегу до ближайшей урны на тротуаре. И добежала, но когда попыталась открыть рот, губы отказались отдавать его содержимое. И я проглотила, что было во рту, почувствовала, как оно идет по пищеводу.

А потом, к собственному ужасу, засунула язык в щель между йогуртом и стаканом, туда, куда закатилась кучка голых блесток. И слизнула их, и не остановилась, но продолжала лизать, туда, где блестки и капельки растаявшего йогурта образовали вязкое соединение. И эти кусочки быстро жевала, глотала, снова и снова, будто так быстрее всего можно от них избавиться.

И пока ела, за собой наблюдала – будто парила где-то наверху, раздвоившись. Одна я – та, которая ест. Другая потрясенно наблюдает, как я продолжаю это все пожирать. «Прекрати!» – кричала та, что наблюдает, но без толку. Йогурт меня поглощает, все пять чувств купаются в его каплях и завитках, будто я вошла в какую-то йогуртную дверь, ни мысли, ни образа ни звука, но только йогурт и эти блестки, и страх или колебание начисто вытеснены ощущением, хрустом, хлюпом, таянием, небесным ощущением вылизывания начисто каждой стороны, твердость и мягкость, сладость и сладость еще большая, призма красоты на Земле и над ней, и я, та я, что на Земле, просто огромный рот с языком, ест, ест ни о чем не думая, только ради чистого, беспримесного удовольствия.

Не знаю, сколько я так стояла перед урной, пожирая, слизывая, глотая. Знаю только, что когда тело и ум наконец у меня соединились, я первое, что заметила – едкий запах мусора на жарком солнце. Сначала был испуг, потом жаркий стыд. Это случилось, я съела все это целиком. Осталась недопитая капля у дна и две блестки в ней, розовая и синяя. Выцарапав их ложечкой, я этот последний кусочек положила в рот.

Что-то меня захватило, завладело мной, какой-то фантом, передавшийся от Мириам ко мне, или демон, незаметно прятавшийся все эти годы, вдруг пробудился. Такой потери контроля над процессом еды у меня с шестнадцати лет не было. Я думала, что этот демон умер.

Хотя нет, не так. Я его всегда в себе ощущала. Он ждал момента, когда сможет открыть мой рот и засосать весь мир моим горлом. Все мои ограничения, усилия по контролю, ежедневное балансирование на грани голода, предпринимались во имя того, чтобы демон не заговорил: и поздно вставать, чтобы задержать прием калорий, и все записывать, и есть лед, и избегать подруг. Но во всей этой суете я забыла, почему вообще этот демон так опасен: когда ему поддашься, это, черт побери, восхитительно.

Возвращаясь в офис, я остановилась в парковочном гараже возле своей машины. Открыла багажник, сердито покопалась в мусорном пакете одежды, куда сунула сделанную на терапии скульптуру. Чертова Маджуб. Я ей покажу «оказать уважение проделанной работе»!

Вытащила два черных платья, грязную черную футболку и пару старых найковских кроссовок. Скульптуры не было. Вытащила черную блузку с дырой на рукаве, бюстгальтер, туфлю-лодочку черной кожи на высоком каблуке, черную юбку. Все, пакет пуст. Может быть, она выпала из пакета и валяется в багажнике просто так?

У меня в багажнике всякого дерьма полно. И эта штука могла куда угодно под ним закатиться! Я стала вытаскивать предметы по одному, раскладывая на полу парковки: темные очки, коробка разломанных чипсов «плантерс», мой диплом из колледжа, упаковка «колы-зиро», запаска, пропавший экземпляр «Фрэн Лебовиц ридер»[11], три пустых банки от колы. А скульптуры нет. Пропала.

Глава пятнадцатая

Нас пригласили на вечеринку для актеров и съемочной команды «Дышащих» – отметить продление на второй сезон. Я таких сборищ боюсь до ужаса. Там повсюду, во всех комнатах, профессионально тощие, тощие-за-деньги, ультра-ультра-тощие. Я знаю, что не могла бы сжать себя до этого следующего уровня худобы, не страдая еще сильнее, чем сейчас. По десятибалльной шкале у меня сейчас примерно семь и пять десятых, и нет желания идти до девяти или десяти. Но когда я вижу этих ультра-ультра-тощих, забываю о страданиях и вижу только, как они, кажется, защищены – коконом из отсутствия плоти – от осуждения, обиды, стыда. Когда я на них гляжу, на ультра-ультра-тощих, приходит мысль: «в домике».

Офер держался так, будто делает мне одолжение, приведя сюда, будто мне в самом деле этот цирк не до лампочки. Когда мы приехали, он переключился на полностью сетевой режим, и я ему стала не нужна. Его можно было отследить по лысине, передвигающейся по комнате: он вынюхивал недовольные таланты, актеров и актрис, чьи менеджеры «мало для них делают» – это такой вечный плач.

А я голодала. И боялась, что в любой момент у меня рука и рот образуют тайный союз, рука куда-нибудь бессознательно потянется и схватит какую-нибудь из разложенных закусок: сосиски в тесте, курица с вафлями, миниатюрные пиццы – всем этим были заминированы все залы. У меня в сумочке лежал протеиновый батончик, готовый защитить меня от голода. Но я не могла прямо так его выхватить в людном помещении, где столько другой еды.