Вскрытие показало…

За дверью послышалось покашливание, и Марино резко развернулся. Винго мялся на пороге, пряча руки в карманах своих стильных белых штанов.

Сержант бросил на Винго презрительный взгляд и вышел из кабинета, стараясь производить как можно больше шума.

Нервно перебирая в карманах мелочь, Винго приблизился к моему столу и произнес:

— Доктор Скарпетта, там в холле торчит целая толпа журналистов…

— А где Роза? — поинтересовалась я, снимая очки. Веки горели, словно их натерли наждачной бумагой.

— Не знаю, может, в туалете. Мне сказать журналистам, чтоб уходили?

— Скажи им, чтобы перешли на другую сторону улицы, — произнесла я и нетерпеливо добавила: — точно так же, как поступили их предшественники.

— Хорошо, — кивнул Винго, но не двинулся с места. Снова зазвенела мелочь.

— Что еще? — Я с трудом сохраняла внешнее спокойствие.

— Ну, в общем, я кое-что хотел спросить. Насчет… хм… Эмберги. Ведь он, кажется, не курит, и курильщиков не выносит, и всегда из-за этого поднимает шум. Да нет, не может быть. Наверное, я обознался.

Я с интересом посмотрела в серьезное лицо Винго. Не понимая, почему для него это так важно, я ответила:

— Да, Эмберги терпеть не может курильщиков и не упускает случая об этом заявить.

— Я так и думал. Кажется, я что-то такое читал в газете, да и по телевизору видел. Насколько я понимаю, Эмберги намерен к следующему году запретить курение в своем офисе.

— Именно, — отвечала я, уже не пытаясь скрыть раздражение. — Через год твоя начальница, чтобы сделать пару затяжек, будет и в дождь, и в холод выбегать на улицу, как школьница. — Я насмешливо посмотрела на Винго: — А почему ты об этом спрашиваешь?

— Просто любопытно, — пожал плечами мой ассистент. — Я слышал, Эмберги раньше был заядлым курильщиком, а потом ни с того ни с сего завязал.

— Насколько я знаю, Эмберги никогда не курил, — возразила я.

Снова зазвонил телефон, и, когда я подняла глаза, Винго уже испарился.

По крайней мере, насчет одного Марино оказался прав — насчет погоды. К моменту, когда я выехала в Шарлотсвилл, солнце уже сияло с ослепительно-голубого неба. О том, что утром бушевала гроза, можно было догадаться лишь по туману, поднимавшемуся над полями, которые тянулись вдоль шоссе.

Обвинение, выдвинутое спецуполномоченным, не давало мне покоя, и я решила лично услышать то, что Эмберги обсуждал с доктором судебной медицины, психиатром Спиро Фортосисом. По крайней мере, так я объяснила Фортосису свое желание встретиться с ним. Конечно, это была не единственная причина. Мы с Фортосисом познакомились в самом начале моей карьеры, и я испытывала к нему благодарность за поддержку и расположение, которыми в те тяжелые годы меня мало кто баловал. На симпозиумах судебных экспертов, в которых мне приходилось участвовать, были сплошь незнакомые лица. Вот и сейчас мне могла помочь только беседа с Фортосисом — лишь тогда бы я сбросила тяжкий груз подозрений и страха, от которого, мне казалось, я вот-вот сломаюсь.

Фортосис встретил меня в полутемном коридоре четвертого этажа — департамент судебной психиатрии располагался теперь в кирпичном многоэтажном здании. Лицо Спиро при моем появлении расплылось в улыбке, он по-отечески крепко обнял меня и чмокнул в макушку.

Спиро Фортосис имел степень профессора медицины в области психиатрии. Он работал в университете Вирджинии. Фортосис был старше меня на пятнадцать лет. Его седые волосы торчали над ушами, наводя на мысли о крылатом шлеме, глаза из-за очков без оправы смотрели ласково. Обычно Фортосис носил темный костюм, белую рубашку и галстук в узкую полоску — подобные вещи вышли из моды достаточно давно для того, чтобы снова оказаться на пике популярности. Мой старший друг всегда вызывал у меня ассоциации с картинами Нормана Рокуэлла — художник именно так изобразил бы врача городской больницы.

— Мой кабинет перекрашивают, — объяснил Фортосис, приоткрыв дверь из темного дерева. — Так что, если тебя не напрягает обстановка приемного покоя, милости прошу.

— Как раз сейчас я чувствую себя вашей пациенткой, — ответила я, и Фортосис, пропустив меня вперед, закрыл за собой дверь.

Просторный приемный покой выглядел совсем как обычная гостиная, только очень уж нейтральная, совсем лишенная индивидуальности.

Я уселась на коричневую кожаную кушетку. Стены украшали абстрактные акварели, на подоконнике стояли горшки с растениями. Не было ни журналов, ни книг, ни телефона. Лампы на обоих концах стола были выключены, а белые жалюзи (от известного дизайнера) опущены ровно настолько, чтобы свет, проникающий в комнату, не раздражал находящихся в ней людей.

— Кей, как мама? — спросил Фортосис, придвигая к кушетке бежевое кресло с подушечкой для головы.

— Что ей сделается? Она еще нас переживет.

Фортосис улыбнулся:

— Каждый так думает про свою мать. К сожалению, в жизни обычно бывает наоборот.

— А как ваши жена и девочки?

— Хорошо. — Фортосис внимательно посмотрел на меня: — Ты выглядишь очень усталой.

— И не только выгляжу.

С минуту Фортосис помолчал.