Встречь солнцу. Век XVI—XVII

Лихой тайон Нирагай увёл у здешних якутов почти весь скот. Зыряну принесли триста сорок соболей да чёрно-бурых лис две, хороших; московского царя признали своим, но просили защитить от Нирагая.

Зырян послал половину отряда с Дежнёвым в погоню за разбойным тайоном.

Якуты указали дорогу, и на третий день Семён настиг Нирагая.

Воевать не пришлось. Нирагай знал: русским служат огненные духи. Тайон сначала прислал ясак соболями, а потом и сам явился.

— Я хочу мира с тобой, — сказал Дежнёв:

— Мир — это лучшее из того, что дали боги людям, — ответил Нирагай.

— Русские пришли на землю твоих отцов с миром. Мы дадим вам то, чего нет у вас, но что обрадует ваши сердца: одежду, бусы, железо.

— Большое войско убивает маленькое, большой лось затопчет волчонка, твой большой народ хочет мира. Я кланяюсь твоему царю. Что ты ещё хочешь?

— Я хочу, чтобы якуты не обижали якутов.

— Я верну скот братьям моим. Чего ещё?

— Я хочу, чтобы ты пошёл со мной и сам бы вернул скот.

— Я иду с тобой. Пусть будет мир на земле якутов. Пусть гремят бубны добрых шаманов. Пусть будет праздник. Пусть летит к небу не грозный крик войны, пусть летит к небу песня.

И был праздник, и были песни.

Казаки подзадорили Семёна вступить в состязание с якутами: кто быстрее разделает оленя. Дело это требовало сноровки. Ни рубить, ни резать оленя было нельзя, ни одной косточки нельзя было сломать — всё это грех, удача убежит, охоты не будет.

Ножом действовали только в самом начале, разрезали шкуру от горла до паха и в стороны от паха, а потом работали кулаками. Кожу Семён ободрал первым, а вот разбирать оленя по косточкам было ему не по нутру. Заторопился, засуетился, и обогнали его якуты. Но хоть и проиграл Семён состязание, а праздник ещё веселей пошёл. Были рады якуты, что их законы русские знают и уважают. Угостили Семёна самым большим лакомством — сырым мозгом из ног.

Зыряну губы поднесли, тоже лакомство.

Много было мяса. Все были сыты. Весь народ в тот день был сыт.

Л русских даже квашеной рыбой потчевали. Квасили рыбу летом, в ямах, обложенных лиственничной корой. Ели такую рыбу зимой. И русским пришлась она по вкусу.

Праздники кончились, началась жизнь. Щедрые стали жадными, добрые — жестокими, люди остались людьми.

Откочевал Нирагай. Казаки поставили зимовье. Обнесли зимовье тыном. Якутов башенка впечатляла.

Обжившись, занялись казаки торговлей. Семён с Шестаковым ездили в дальний городок и вернулись при многих соболях. Семён заплатил Зыряну долг и всё равно остался при выгоде.

Что Семён, что Шестаков — мужики хитрые. Поехали продавать голубые бусы да тайком прихватили разные » железа. Торговать железом царский указ запрещал строго-настрого. Да Зырян, знавший казачью бедность, будто бы и не заметил ничего. В конце концов, торговали казаки железом на свою же голову. Не костяными, а железными уже стрелами воевали с ним оленьи да собачьи ясачные мужики.

Торг прошёл быстро, без насилия.

Местный тайон сторговал у Семёна медный котёл.

Котёл был средний, ведра на три. Семён запросил обычную цену: набить котёл соболями с верхом. А за сверх обещал дать надбавку: тайоновым жёнам голубого бисеру по горсти. Против такой русской щедрости тайон не устоял: купил котёл за тридцать соболей да ещё четыре горсти бисеру получил.

Шестаков тоже выгодно товарец сбыл: продал топор за десять соболей да железный прут в три чети — за пятнадцать соболей. И все были довольны — и русские прибыльной весьма торговлей, и якуты.

Затевали якуты дело большое, и железа и меди надобно им было много.

Весна стояла уже за горами, и пока не вскрылись реки, Зырян послал Семёна Дежнёва с соболиной казной в Якутск. Дал ему в товарищи трёх казаков.

Шли, торопились, а миновать беды не пришлось.

Мелькнул привидением на сопке ламут. Оставил после себя лыжный след. Тревожно стало. Может, случайный какой, а может, дозорный. Может, испугался, а может, побежал своих звать сюда.

Спали теперь со сторожем. Трое спят, четвёртый ночь слушает.

И услышал на какой-то уж день сторожевой Артемий Шестаков вроде бы скрип. Послушал ещё, аж наморщился весь, — тишина. Только взяла его жуть, и небось с десяток раз отбарабанил он «Отче наш» и «Богородицу». Успокоился было — и опять скрип.

Шестаков, чтобы не спугнуть скрипуна, бочком забрался в походную юрточку, тихо затормошил казаков.

— Мужики, вставай!

— Что? — спросил Дежнёв.

— Семён, окружают нас будто.

Дежнёв вскочил.

— Тихо! — осадил его Шестаков.

— Пищали приготовляй, — скомандовал Дежнёв шёпотом, окончательно проснувшись и понимая, что Артемий прав.

По одному выползли из юрты, засели с четырёх сторон, изготовились.

В ту ночную пору на север, на юг, на восток и запад, в каждую сторону на тысячу вёрст доживала век ледовая тишина.

Скрип — и ни звука.

Скрип. И страшно: не зверь ступает на снег, люди ползут.

И когда задышало где-то близко и, легко трогая землю, метнулось к юрте, гаркнул Дежнёв:

— Пали, ребята!

Четыре молнии поразили четыре части света. Ночь заревела от боли, от смерти, от неизвестности. И побежали, побежали. И только близко орал и захлёбывался в сугробах раненый человек.