Встречь солнцу. Век XVI—XVII

— Мучится-то как, прости господи! — пожалел Шестаков.

— Добить надо! — сказал Дежнёв. Промолчали казаки. Семён поправил рукавицу, покрутил на ремешке шестопёр.

— Ну его, пусть орёт. В засаду попадёшь! — засуетился Нефед.

— Какое там! Сто вёрст будут теперь драпать.

Дежнёв пошёл на крик, и скоро там смолкло всё.

— Кому дежурить? — спросил он, возвращаясь.

— Мой черёд не вышел, — откликнулся Шестаков.

Семён приказал:

— Ложись все. До утра спокойно будет.

Забрались в юрту.

— Этот-то как? — спросил Нефед.

— А так! — сердито рявкнул Дежнёв.

Спали безмятежно. Проспали зарю. Натопили снегу, сварили кашу, поели. До полудня ехали одни. Ламутов было не видно, у казаков лопалось терпение: когда опасность в двух шагах, уже не страшно, страшно, когда знаешь, что нападут, и не нападают.

В полдень пожаловали. Сначала замаячили впереди, но на сближение не шли, уходили, будто заманивали. Потом и позади объявились. Отряд густой, быстрый.

— Что будем делать? — спросили у Дежнёва.

— А что нам делать? Казну государеву везти в Ленский острог.

Прошли ещё вёрст десять. Возле горных отрогов передний край развернулся и пошёл на казаков.

— Голо-то как! — затосковал Нефед. — Спиной опереться не на что.

Шестаков оскалился:

— Зато видней.

Спешились казаки. Приготовились к бою.

Ламуты то сжимали кольцо, то опять отходили. Завизжали вдруг, поскакали и, близко не подойдя, откатились.

— Хотят узнать, что ли, как далеко пищали бьют? — спросил Шестаков товарищей.

Семён из саадака достал лук и стрелу.

— На ихний бой ихним боем отвечу.

Когда ламуты опять побежали на русских, когда пустили костяные стрелы, Дежнёв встал в изготовку и послал свою железную стрелу. Угодил в задние ряды, в шею старого воина, и тот закричал так же страшно и жалобно, как вчерашний. Ламуты повернули, утащили старика.

Ближе они так и не подошли.

Наступила ночь.

— Давайте уходить в горы! — приказал Семён. — Утром пробиться будет тяжело. Ты, Нефед, пойдёшь первым, а ты, Артемий, прикрой. Ты, Нефед, как кто зашевелится — пали, и ты, Артемий, как кто зашевелится — пали.

Снялись, как цыгане на промысле, без единого звука. Никто не мешал, даже звёзды. Ночь стояла облачная. Двигались ощупью, проваливаясь в глубокий снег. Добрались до гор. Осилили одну сопку, и сморил их безудержный сон.

Утром ламуты увидели, что русских и след простыл. Бросились в погоню. Самые быстрые, человек сорок, догнали Семёна. Место Дежнёв выбрал удобное: русские сидели на вершине.

— Чуешь, — сказал Шестаков, когда отбили вторую волну. — Привыкли к нашему бою.

— А что ты думал? Из них казаки были бы не хуже нас с тобой, — ответил Семён и вдруг охнул. В правую ногу, в икру, впилась стрела.

— Окружили! — заорал Нефед.

На соседней близкой сопочке стояло человек с десяток ламутов. Самый большой из них, заметив, что русский ранен, прыгал и кричал. Семён развернулся к нему грудью, ламут снова натягивал тетиву. Семён выстрелил и вскрикнул от боли, словно его же пищаль ударила по его же ногам.

Ламут с развороченной грудью лежал на снегу бездыханно. У Семёна под коленом торчала вторая пернатая стрела.

Видно, убил Семён тайона. Застонали ламуты, подхватили убитого под руки, побежали.

Шестаков перевязал Семёну раненую ногу. И пошли, поехали в белые снега, которым ни конца нет, ни краю.

В Ленском остроге Дежнёва ждали новости.

Дома казак

Родился человек, а судьба ему местечко уже приготовила. Родился у боярина — боярином быть, у купца — купцом, крестьянскому сыну — спину гнуть.

Так бы и скрипела телега вечно, да по дороге вышибают сторонние сучья старые спицы.

Ах, молодец Семён Иванович!

Подошёл к Якутску вечером. До города рукой подать. Жена ждёт, еда — с неделю тянул на голодном, — постель тёплая, баня с веничком, с ледяным квасом, а он остановился спать на треклятом снегу.

Явился под стены к заутрене, когда валил в церкви народ и звонили колокола. Как увидали звонари, что возвращается из похода казак, ударили по-праздничному, а люди замешкались на улицах, чтобы встретить удачливого товарища…

Молодец Семён Иванович! Дивились дружки его смётке. Сошёл с коня возле церкви — и на святую молитву. Стоял в своих шкурах, с оружием впереди всех, рядом с воеводами. Первый после воевод Петра Петровича Головина да Матвея Богдановича Глебова подошёл под благословение.

Мало ли казаков возвращалось с удачей, а тут сами воеводы спрашивали у Семёна о делах, дарили по рублю да алтыну на шапку, чтоб видели люди: заслуженный человек перед царём и Россией.

Абакаяда Сичю — солнышко широконосое — встретила Семёна Ивановича сыном.

Два дня не слезал Дежнёв с печи, кости грел.

Притомила его дорога крепко. После церкви, после воеводской милости сходил в баню, забрался потом на печь, и взял его долгий сон. Когда сон прерывался, не вставал, не открывал глаз и сквозь сладостную дрёму слышал, как осторожно и легко передвигается по дому Сичю, как чмокает грудью ребёнок, вздыхает, громко, с облегчением, будто взрослый. Семён улыбался и, повозившись спиной, чуя сквозь тонкую настилку тёплые широкие кирпичи, засыпал счастливый.