Встреча на деревенской улице

Я и продала. Каждой бы коснулось, так сделала. Да ведь не каждая, слава богу, болела. Ну, приехала к Тане жить. Она съездила куда следует, поправилась. Все хорошо. Живем вместе. А потом замуж вышла. И говорит мне: «Мама, поживи у Нади, а то нам тесно троим в одной комнате».

А я и сама вижу, что тесно, да и неловко им. Уехала к средней дочке. А та сразу мне:

«Вот, продала дом, а теперь и станешь, как беженка, мотаться по чужим углам».

«Так ведь, говорю, надо было помочь Тане».

«За то она тебя хорошо и отблагодарила. Выставила».

«Зачем выставила? Временно, сказала».

«Как бы не временно... Ни к кому — ко мне приехала».

«Ну что ж, если так встречаешь, тогда поеду к Вере».

Вера-то здесь живет. А Надежда в Сланцах.

«Чего сразу сорвешься, — это Надя-то мне, — поживи какой месяц, а уж потом поедешь».

Ну, стала у нее жить. Да только вижу, что лишняя я у них. Зять слова за все время не сказал, только фыркает. Мальчик у них, Васенька, так он тоже на меня не глядит. С отца пример берет. Да и Надя все недовольная. Чуть что, попрекает:

«Хоть бы сотню сунула, так все ей».

«Да не все, и на себя расходовала. Велики деньги — пятьсот рублей».

Не слушает. Талдычит свое. Уехала я к Вере. А и там не слаще: «Вот так вот, маменька, твоя любимица Танечка-то, хорошо поступила. Денежки все выбрала, а теперь и за порог. Иди к Вере, Вера добрая, Вера пустит. Пущу, пущу, маменька. Да ведь обидно. Продала дом и хоть бы копеечку сунула. На, мол, доченька, у тебя трое ребят-то. Нет, не подумала о нас, не подумала».

Сижу, плачу. Что сказать?..

Экспериментик

Я сижу на лавке в ожидании автобуса. Мне надо на Гдов. Тут же сидят и Петровы, муж с женой.

— Ты там ничего не говори им от меня. Приехала, и ладно. А меня будто и нет, — говорит Николай Степанович. Ему лет пятьдесят, это на вид, вообще-то он старше, но еще совсем без седины в густых темных волосах. Александра Тимофеевна напротив — старовата, она уже на пенсии, толстая, но еще энергичная.

— Не серчай ты на них.

— Да ведь я же не нарочно. Это против воли. Потом, может, и отойдет. А пока не могу.

Подошел автобус «Сланцы — Псков». Николай Степанович легко подхватил мешок с огурцами, сунул в автобус, туда же отправил и корзину, помог взобраться жене, и автобус помчал дальше. А Николай Степанович сел со мной рядом.

— Во дела, — заговорил он. — От своей собственной дочери хоть отказывайся.

— Что так?

— Да длинная история. А если сказать одним словом, то просто глупость произошла. Степана Зосина знаешь?

— Ну.

— Так вот из-за него, черта дурного, и сам стал дураком. — Он помолчал, погасил ногой окурок и продолжал: — Дочка у меня, еще до того как ты стал здесь жить, уехала во Псков. Там и замуж вышла. Ну, одна у нас дочка-то. Значит, все и вниманье к ней. Вот жена огурцы повезла им, чтоб ели да солили. Да еще яиц полную корзинку. Так и раньше делали. И картошку везли. Яблоки. А то кабана забьем, так мясо да сало. А то овцу прирежем, опять же везем. Ну, летом, само собой, на отпуск они всей семьей приезжали. Внук у нас рос... Так и шло все ладно. А тут черт меня дернул разболтаться со Степкой Зосиным о ребятах. Так он мне и говорит:

«Зря ты, говорит, стараешься. Хорош, пока даешь. Как перестал, так и плох стал».

«Ну, это ты, говорю, зря. Мои ребята уважительные. Как приезжаю, зять завсегда рад, и угостит как следует, и прочее».

«Так это что, это не дорого стоит. А вот если что посерьезнее, тут тебе и гриб на сторону».

«Это как так на сторону?»

«А так. Еще раз говорю: хорош, пока даешь. Как перестал, так и плох стал».

«Это к моим ребятам не относится», — говорю.

«А ты проверь».

«Как это проверь?»

«А экспериментик устрой. Скажи, что решил со своей бабой у них жить. Насовсем съезжаешь к ним».

«Зачем же я так скажу?»

«А вот узнаешь, чего они тебе ответят за все твое к ним доброе».