Встреча на деревенской улице

Старухи уже встали — это он знал, — но ждали, пока уйдет. Тогда они начнут шевелиться. А пока помалкивают. Только шуршат. У одной из них, у Софьи Андреевны, никого не было, а у Варвары Трофимовны где-то на Урале была дочь, и она получала от нее письма. А другой раз и перевод. Васька это потому знал, что каждый день проверял почтовый ящик. Он нарочно и замок сломал, чтоб удобнее было проверять почту. И вот однажды достал оттуда извещение на перевод Варваре Трофимовне на двадцать пять рублей. И тут же поспешил наверх, порадовать старуху. И, когда вручал ей извещение, поздравил, и намекнул, что правильно было бы по такому случаю угостить. И Варвара Трофимовна дала ему рубль. На что Васька ей сказал: «Всегда располагайте мною, как сама собою». Но с тех пор прошло порядочно, а переводов не было, и Васька стал уже сердиться и на дочку Варвары Трофимовны — что это за дочь? — и на старуху за то, что не получает переводы.

Вспомнив и в это утро, что Варвара Трофимовна давно не получала деньгу, Васька подумал: а вдруг чего лежит в ящике? И тут же спустился вниз. И достал конверт. «Ну что ж, и это сгодится. Письму старуха всегда рада. Что-ничто, а может двугривенный на кружку пива кинуть. Сейчас и кружка в самый раз». И он было побежал обратно, но посмотрел на конверт и присвистнул. Письмо было ему, Василию Ивановичу Снегиреву. От матери.

Мать жила в Псковской области, в маленькой, стоявшей на отшибе деревушке. Кроме Васьки, была у нее еще дочь. Но затерялась где-то на целине так, что мать даже и адреса не знала. Про сына же говорила, что он живет в Ленинграде и ему хорошо. Это она говорила с его слов. Он как-то приезжал с женой и хвастался. Жена у него была добрая, понравилась матери. Тогда Вася наготовил дров, подправил крышу. Побыли они недолго. Обещали наезжать. Но с тех пор прошло вот уже больше семи лет, а ни разу не наведались и писем не слали. И ничего она про сына и невестку не знала. И теперь бы не побеспокоила, но доняли болезни. Приближалась зима, а дров не было. И просила помочь ей, приехать или уж на худой конец прислать немного денег, чтоб купить дров у кого из мужиков.

Васька сначала и не понял, что письмо от матери. Он давно уже не вспоминал про нее. И хотел было тут же прочесть письмо, но уж больно трещала башка, да и досадно стало, что двугривенный сорвался, и сунул конверт в карман. Ладно, еще немного, и явится Ким Маркович, а как явится, так и жизнь пойдет нормально. Кинет бутылку «бормотухи». Только надо будет Кольке сказать, чтоб не пускал в ход руки. Черт дурной, как переберет, так и лезет в драку. А чего драться-то? На его «бормотуху» никто не претендует. Своей хватает.

Васька вышел во двор. Снег валил по-прежнему, мокрый, тяжелый. От асфальта несло мерзлой влагой. И воздух был серый, какой бывает в ноябре в Ленинграде. У дверей магазина высилась гора ящиков. Предстояла работенка перебросать их в машину. Это хорошо, «бормотуха» обеспечена.

Васька постоял, поежился. Закурил и тут же закашлялся. Это часто у него бывало, когда курил на воздухе. Кашлял долго, с надсадом, так что за грудь хватался. Сунул руку в карман, чтоб вытереть рот, но тряпки не было. Попало под руку письмо. Он вытер им и отбросил в сторону, совсем забыв, что оно от матери.

 

1978

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Она пришла к нам среди учебного года. Ее отец был военным, и его перебросили в гарнизон нашего городка. Потому Оля и оказалась у нас.

Сказать о себе, что я влюблялся в кого-либо до появления Оли Веселкиной, было бы неправдой. Я даже не смотрел на девчат и поэтому жил весело и беспечно. Ничто не туманило ни сердце, ни голову. Но когда появилась Ольга Веселкина, высокая, стройная, в коричневом платье с белым передником, с длинной косой на спине, такая красивая, что я замер, просто замер, когда увидал ее, — началось страдание. Да, я страдал. Я только и думал о ней. Мне ничего не шло на ум. И еще задолго до начала занятий в школе уже мчался туда, чтобы поскорее увидеть ее. Но там начинались муки. Я не мог равнодушно видеть, как ее окружали ребята, а они все время вертелись возле нее, наперебой что-то рассказывали смешное, шутили, и она смеялась...

А я страдал. Я даже не осмеливался к ней подойти. Знал — если подойду, то буду молчать как немой. И от этого буду смешон. А смешных презирают. Зато я мог сколько угодно глядеть на нее, правда украдкой, страшась, а вдруг она заметит, что я на нее гляжу, тогда бы я пропал от смущения. И я старался не глядеть на нее, и все равно видел. Она отражалась в морозных солнечных узорах стекла, ее смех звучал в школьном звонке — я ее видел всюду, куда бы ни отводил взгляд. Но самое непостижимое было, когда я закрывал глаза: тогда она представала передо мной смуглолицая, с вьющимися волосами, с поднятыми уголками изогнутых губ и смотрела на меня пытливо и ожидающе, лукаво улыбаясь.