Встреча. Повести и эссе

— Тебе это необходимо — раскрывать окружающим душу и говорить прямо из глубин сердца. Если порою ты бываешь мрачен и угрюм, то потому лишь, что кто-то не понял тебя, и вот ты уже не веришь в себя и не заглядываешь в глубины свои.

…Неслышно время текло. Душа
Во мне молчала, словно придавлена
Нещадной правдою разлуки.[92]

Быть может, мне и удастся вдруг по неведомому счастливому наитию обрисовать хоть одну сторону ее существа? Это Гёльдерлин пишет Нейферу. Ты поймешь, что сейчас мне больше, чем когда-либо, хочется писать стихи. Впрочем, не столь уж важно, будет ли в Шиллеровом альманахе одним нашим стихотворением больше или меньше. Мы все равно станем тем, чем должны стать.

Как жизнь прекрасна! ты живешь…

Несколько дней он проводит у Синклера в Хомбурге, это в трех часах пути. Надворный советник Юнг и Лёйтвайн, Андреас Хан, священник, распевающий перед своими прихожанами французские песни о свободе, — люди, достойные внимания.

История рода человеческого, говорит Юнг, есть не что иное, как свидетельство медленного, но неуклонного его развития, распространения все более истинных представлений об извечных наших правах и потребностях, о подлинной морали.

Знаменательные слова.

Французская армия переправляется теперь через Рейн, говорит Лёйтвайн.

Если французы добьются хотя бы незначительного перевеса над противником, думаю, что и немцы поднимутся тогда все, как один! — восклицает Синклер.

Вслух зачитываются письма фон Кэмпфа, ведущего в Париже переговоры с Директорией от имени вюртембергских сословий, того самого Кэмпфа, который в свое время был отстранен ландграфом от должности как ярый якобинец. По кругу идет листок рейнской прокламации.

Республиканцы! Мы говорим вам: «Добро пожаловать!» Вы хотите разбить оковы, терзающие нашу плоть. Мы достойны вашего участия, мы созрели для благословенной революции! О битва за отечество, о разгорающаяся кровавая заря свободы…

Нам предстоит организовать республиканские клубы, запастись кокардами, говорит один из них, вспоминая девяносто третий год, свержение тирана. Уменьшение налогов. Создание нового государственного аппарата. Политическое возрождение. Восторженные голоса.

Улучшить мир — дело не шуточное[93]. Кто это сказал? Гёльдерлин? Победные шаги республиканцев. Войска Журдана[94] приближаются к Франкфурту.

Намного легче ведь просто слушать рассказы о знаменитых греческих катапультах, градом камней засыпавших тысячелетия назад бегущих из Аттики персов, нежели видеть, как столь же беспощадная гроза приближается к твоему собственному дому.

Как раз сегодня я прочел в газете, что генерал Сен-Сир, преследуя отступающих австрийцев, идет через Тюбинген и Блаубойрен, — вот почему я испытываю тревогу при мысли о нашей любимой сестре, а еще мне тревожно потому, что до сих пор по нашей земле бродят остатки корпуса принца Конде, эти недобитые эмигранты, эти чудовища.

Гёльдерлин в пути вместе с семейством Гонтар: они бегут в Кассель, подальше от войны, их преследует канонада французских орудий. Путь лежит через Вестфалию, по живописной долине Везера, потом по горам, где почти ничего не растет; неописуемо грязные, нищие деревни и еще более грязные, ухабистые дороги, и вот наконец лежащий в стороне от всего захолустный Дрибург, где они регулярно посещают местную купальню и наслаждаются целебными источниками.

Воистину счастливые дни.

Ограда, на которую она оперлась[95], была довольна низка. Поэтому я отважился поддержать ее, мои руки горели, как раскаленные угли, когда я ее коснулся. Все, что делали и думали люди на протяжении тысячелетий, — что все это перед единым мгновением любви?

Господин Гейнзе, создатель известного романа «Ардингелло», тоже путешествует с нами. Гейнзе, восхищенный чистым и прекрасным, подлинно тициановским ликом госпожи Гонтар.

Гёльдерлин сидит над «Гиперионом».

Он предпочитает не вдаваться в рассуждения о политике, говорит, что с недавних пор научился держать язык за зубами и не высказывать свое мнение по поводу происходящего.

Синклер в Хомбурге, он ведет переговоры с французскими комиссарами об уменьшении размеров контрибуции. Армия, которая столь замечательно воюет, начинает мародерствовать при первой же возможности, не составляют исключения и офицеры: им ведь тоже нерегулярно выплачивают жалованье. По-прежнему воодушевленный идеей революции, Синклер говорит генералу Журдану, что желал бы внести свою скромную лепту в великую битву за благороднейшее дело в мире.

Журдан спокойно оглядывает его с головы до ног.

Он расспрашивает генерала о днях якобинского террора, об ужасах, слухи о которых повергли его тогда в меланхолию и на которые теперь, спустя время, надлежит взирать без отвращения, подобно хирургу, спокойно врачующему увечья и нарывы.

Журдан отвечает: Как все французские солдаты, я думал тогда лишь о благе моего отечества. И не знал, останусь ли жив на следующий день.

Синклер умолкает.