Встреча. Повести и эссе

«В прекрасном мире я одинок!» — всегда
Твердишь ты мне, возлюбленный мой. Но ты
   О том не знаешь…[102]

9

Когда ему говорят, что его Диотима была, как видно, удивительно благородным существом, он отвечает взволнованно:

— Ах, моя Диотима! Не говорите мне о моей Диотиме! Тринадцать сыновей она мне родила: один теперь — папа римский, другой — султан, третий — русский царь…

А знаете, что было дальше?

Безумной стала она, безумной, безумной, безумной.

10

Как сочувствую я тебе во всем, в печали твоей и в твоих одиноких часах. Подруга моя, которую я любил и которая помогала мне искать дорогу в жизнь, умерла. Неужели и все мои друзья так вот покинут меня?

О, в мире, лишенном любви, как любовь одинока!

Да, отвечает Гёльдерлин, у нас одна судьба, милый Бёлендорф[103]. Я живу пока в родном городе. После потрясений, тронувших сердце, мне потребно было на время это твердое пристанище. Напиши как можно скорее. Мне так необходим чистый тон твоих писем. Душа, окруженная друзьями, рождение мысли в беседе, в письмах — без этого не может быть художник. Как славно с друзьями вести беседу сердечную, слушать рассказы о днях любви и о делах минувших.

Синклер написал к нему в Нюртинген. Бёлендорф, оказывается, в Берлине, он просит материал для своего «Поэтического календаря», тут же небольшая записка от него самого.

Бёлендорф. Гёльдерлин взволнован. Я долго не писал тебе, а между тем я побывал во Франции и о себе могу сказать, что был там сражен Аполлоном.

Он видит друга перед собой, вместе с Мурбеком тот входит в комнату, они только что приехали из Швейцарии, все это происходит еще в Хомбурге, они много говорят в тот день. Дорога узкая ведет нас в темный дол, ее туда измена проложила…

Неужели это Бёлендорф?

У нас одна судьба, говорит Гёльдерлин.

Бёлендорф теперь личный секретарь у Вольтмана в Берлине, тот занимается историей и политикой, издает свой журнал при книжном магазине Унгера; кроме того, Бёлендорф еще редактор в «Фоссише цайтунг», редакция расположена возле Егерского моста, а сам он живет сразу за углом, Моренштрассе, 22, против Жандармского рынка, и жизнь ему не в радость.

Он не способен объективно воспринимать окружающее, так говорят о нем, не способен выйти из собственной скорлупы, даже когда это необходимо. Все больше фантазии, а не что-нибудь разумное — такой приговор уже вынесла ему госпожа Унгер; на других дам из ее салона он тоже не произвел благоприятного впечатления; следовало бы напомнить ему, чтоб чаще брился и не являлся в обществе с засунутой в карман трубкой, будто какой-нибудь нищий студент из Галле. Вся эта пестрая ярмарка тщеславия, где подлинное счастье невозможно, не в состоянии уже завлечь меня, говорит он, в крайнем случае она лишь вносит на время какое-то разнообразие; в спорах он нередко становится жертвой собственного честолюбия, всегда говорит опрометчиво, необдуманно, превозносит иенских романтиков, ругает последними словами Коцебу, в ярости даже опрокидывает бокал. Помилуйте, какой же это редактор!

Ему хочется быть любимым или хотя бы просто нравиться публике, говорят о нем друзья. Его история Гельветической республики занимает почти полных два номера вольтмановского журнала; в журнале «Ирэне» опубликованы стихи: И это темное пространство — мир? Да еще отрывки из новой исторической пьесы, а теперь вот «Поэтический календарь» на 1803 год — в соавторстве с Грамбергом. Он говорит, что окружающим хотелось бы видеть его кротким и смиренным, но он докажет им, что у него есть характер.

Жизнь человеческая должна быть цельной и во всем: в поступках, речах, раздумьях, стихах — должна быть возвышенной, свободной, правдивой, но в то же время прекрасной! — в противном случае она ничего не стоит, и человек даже не превращается в раба, он уже рожден им. Такие вот максимы. И конечно же, пьесы его в театре не ставят.

Отзвук «Валленштейна» словно из пустой бочки — такими словами разделался с ним Гёте. Для Шиллера его пьеса — лишний пример того, как даже самые пустые головы в момент, когда литература достигла определенных высот, дерзают вообразить, будто тоже способны создать нечто значительное, на деле же они всего лишь повторяют расхожие фразы. Их мнения совпали и на этот раз.

Ты на верном пути, говорит Гёльдерлин, который его понимает. Но свое отечественное должно осваивать столь же хорошо, сколь и чужое. Потому-то нам не обойтись без древних греков. Однако в том, что касается нашего, национального, мы не станем следовать их примеру, ибо известно, что самое трудное — это свободное обращение с собственным наследием.