Встреча. Повести и эссе

Всем поклонникам свободы в Швабии генерал Моро[96] хладнокровно велит передать, что им надлежит уважать существующую конституцию. Никто не потерпит революции у себя в тылу. Это приказ.

Ты найдешь меня при встрече в состоянии куда менее революционном, чем прежде, пишет Гёльдерлин брату. Тебе непременно следует изучать философию, даже в том случае, если средств твоих будет едва хватать на покупку одной лишь лампады и масла к ней и если времени у тебя на это будет лишь от полуночи до рассвета.

Это почти уже за пределами человеческих сил — видеть кругом неприкрытую грязную реальность и сохранять при этом душевное здоровье.

Все пропало, Диотима[97]! Наши солдаты устроили грабеж и резню, убивали всех без разбору…

— Об этом не думай, любимый. Я никогда не сказала бы тебе так много, если бы не знала тебя, не знала, как легко увлекают тебя фантазии на путь заблуждений, как быстро начинаешь ты видеть вещи иными, нежели они существуют на самом деле…

— Мы уже не знаем боле, что мы есть в реальности и чем мы еще располагаем, мы едва знаем самих себя; о эта вечная борьба в нас самих, вечное противоречие…

Со мной он ожил, прекрасный юноша…
   Дней светлых череда — так скоро
      Тусклые сумерки их сменили.[98]

Вечерами Гёльдерлин гуляет под ее окнами. Свет лампы выделяет его из темноты, но только для нее, больше его никто не замечает. А еще он тайком пробирается иногда в дом, через заднюю дверь, быстро и легко взбегает по лестнице, пользуясь тем, что его не видят, влетает в ее комнату, чтобы хоть мгновение побыть с нею наедине.

— Но скажи, ведь мы виделись с тобой не в последний раз, правда?..

— Сколько слез уже пролито из-за того, что мы не можем дарить друг друга радостью, которую способны дать…

Ничего предосудительного нет в том, что люди, вот уже третий год живущие под одной крышей, проводят ежедневно полчаса в обществе друг друга. Им, однако, это запрещено.

Она говорит:

— Неужели та святая любовь, которой мы полюбили, исчезнет как дым, растворится в пространстве, не оставив следа?

Он говорит:

— Ужасно, что мы оба, в расцвете наших лучших сил, должны томиться и гибнуть из-за того, что нам недостает друг друга.

Жизнь моя! Ты больна.

Они ловят тающий образ, мечтают друг о друге. Мечтать, вечно только мечтать; но ведь это самоуничтожение. Слова, которые они произносят, взгляды, которыми они обмениваются, письма в течение нескольких лет, так что теряется ощущение времени.

Тогда было будущее. Теперь будет прошлое. Но где же настоящее?

В последние сентябрьские дни 1798 года Гёльдерлин покидает дом Гонтаров.

Весь этот год почти сплошь празднества, визиты, великосветское франкфуртское общество с его скудостью ума и сердца. При этом моей скромной персоне приходится весьма худо, ведь домашний учитель — всегда и везде последняя спица в колеснице, и тем не менее приличия ради должен присутствовать при всем этом. Презрительная заносчивость, ежедневно возводимая хула на всякую науку и образование, намеки, что-де домашние учителя тоже из разряда прислуги, — все это глубоко оскорбляло меня, как ни старался я не принимать это близко к сердцу.

Я хотел бы жить искусством, к которому тяготеет все мое существо, а вместо этого принужден расточать себя среди тех, от кого чувствую непомерную душевную усталость.

Почему так?

Осенние дни действуют на него благотворно. Вместе со своим воспитанником Анри он один в садовом домике. Вся семья по случаю ярмарки переехала в город. Прозрачный свежий воздух и ясное небо, отдыхающая земля, темная зелень, уже тронутая умиранием, плоды, просвечивающие сквозь листву дерев, облака, туман, ясные звездные ночи.

Приезжает Нейфер[99]. Гёльдерлин говорит: мой разум словно ходит к ней на выучку, моя расколотая душа оживает вновь, и в том, что я нынче пишу, куда больше жизни и формы.

Нейфер читает его стихи. Жизнь, из смерти рожденная, и в хаосе гармония высокая возникнет. Они беседуют, как в былые дни, ведь даже в письме, отсылаемом другу, нет места для многих прекрасных слов. Должны же когда-то осуществиться надежды.

Понимать самих себя! Вот что нас возвышает. Бесстрашно продираться сквозь старый хлам, преграждающий нам путь. Я прекрасно понимаю, что пока ничто, говорит Гёльдерлин. Но разве это лишает меня веры? Я лучше скажу, что недостаточно понял себя, если мне в этом мире не удалось еще создать ничего достойного.

Во Франкфурте, за исключением нескольких подлинных людей, сплошь чудовищные карикатуры. На большинство из них богатство действует так, как на крестьянина молодое вино. До какой степени наиболее состоятельные купцы ожесточены нынешними обстоятельствами и как они вымещают свою ожесточенность на любом зависимом от них. В обществе подобных людей приучаешься держать язык за зубами, а это уже немало.

Гёльдерлин докладывает господину Гонтару, что будущее предназначение заставляет его на время предпочесть независимое существование. От дальнейших объяснений на этот счет он отказывается. Они расстаются вполне вежливо.