Встречи

Не зима стучит, не леший,
Открывай-ка, мама, дверь!
Возвратился мой сердешный,
Кареглазый, верь не верь.

Сапожищи вмиг снимает,

Ветку клена мне дарит,
Крепко-крепко обнимает,
Ничего не говорит…

ИСУПОВСКАЯ

Там тихо… Никогошеньки окрест.
Там тополя о чем-то вспоминают,
Трава густа, и безмятежен лес,
И поле небу синему внимает.

Мы снова на свидание придем

С родной землей, до камушка любимой,
И под сиренью что-нибудь споем,
И будет проноситься ветер мимо,

Подступят к сердцу лучшие слова,

И свежестью пахнёт с лугов зеленых,
И снова закружится голова
От щедрого цветения черемух…

«ХОРОША ЗИМА НЫНЧЕ ВЫЗРЕЛА…»

Хороша зима нынче вызрела,
До того сильна — небо выгнула,
До того щедра — снега вволюшку,
До того нежна — счастья морюшко.

Это кто ворчит, будто холодно?

Не признал в лицо свою молодость?
Я хожу — пою, сердцем маюся,
Удивляюся, улыбаюся…

Петр Злыгостев ТОН-ТОН Рассказ

От станции Шебарденки до деревни Бобылихи, куда ехала Тоня, ни много ни мало восемьдесят километров. Поезд пришел рано утром, солнце только-только пробилось сквозь мглистую серость на востоке, и его неяркие еще лучи не могли пересилить неживой свет станционных фонарей.

Пожилая проводница, позевывая после короткого межстанционного сна, подала Тоне чемодан:

— Ох, девка, девка! Как дальше-то доберешься?

— Доберусь, тут машины ходят.

Прижимая одной рукой к груди теплый большой сверток со спящим Антошкой, Тоня направилась по голой, черной от шлака обочине пути к кирпичного цвета вокзальчику. Впереди, за изгибом состава, свистнул, пыхнув облаком белесого пара, паровоз и рывочком стронул вагоны. Проводница, стоя в дверях вагона, помахала Тоне желтым флажком и что-то сказала, но Тоня не расслышала и только улыбнулась в ответ. Хорошая она, подумала Тоня о проводнице, добрая, участливая. Все расспрашивала и сокрушалась, что вот она такая молодая, а уже с ребеночком. Соглашалась, что да, у матери под крылышком-то легче, поживет пока без беды, а там и в город вернется, муж-то уж постарается, найдет какое-нибудь жилье. Видела Тоня по ее глазам, что не всему верит проводница, особенно про мужа да про жилье, и хотелось ей открыть все начистоту, поплакаться, но все-таки стерпела. И сейчас радовалась за себя, что не распустила нюни. И матери, когда приедет в Бобылиху, не скажет ничего лишнего, повторит то, что в вагоне говорила. Зачем ее волновать? Скажет, что поживет у нее месяца два, пока не напишет муженек ее родненький письмецо: приезжай, мол, нашел квартиру.

Миновав вокзал, Тоня свернула влево и пошла вдоль спящей еще главной улицы пристанционного поселка, туда, где, знала она, был молокозавод. Все, кому надо было добраться в глубину района, шли сюда, словно здесь был автовокзал.

Под ногами сахаром хрустел ледок, стянувший вымороженные за ночь лужицы, кое-где белел под слоем черной паровозной сажи снег. «А ведь днем оттает и в суконных сапожках не пройти», — подумала Тоня и решила переобуться в резиновые красного цвета сапоги, которые лежали у нее в чемодане. Знала она, собираясь уезжать из города, что скоро начнутся весенние потайки, но не думала, что весна нынче привалит такая спорая. Еще только начало апреля, а вон как снег-то повыело. Или это только здесь, на станции, где солнечные лучи жадно впитывает черная паровозная пыль, покрывающая все вокруг?

Сизый пар клубился из окон молокозавода, из открытых дверей и даже из-под почерневшей шиферной крыши. Машин, которые привозят из колхозов молоко, еще не было. Широкие ворота приемного пункта были настежь распахнуты, в дверном проеме был виден человек в огромном резиновом фартуке. Человек поливал из шланга покатый, заполированный цементный пол. Вода, разлетаясь во все стороны, стекала в угол.

Человек повернулся и, увидев Тоню, распрямился. «Ух ты! Бородища-то какая», — удивилась Тоня. В городе бы ему все парни завидовали. Мужик осмотрел Тоню прищуренным взглядом, блеснул, улыбнувшись, зубами и вернулся к своему делу. Тоня отошла в сторону и села на переплет прислоненной к стене оконной рамы без стекол.