Встречи и знакомства

Владимир Петрович хохотал как сумасшедший. Молодые Шиловские тоже немало потешались, но Марья Васильевна чуть не занемогла от гнева и досады… и новый «персидский кавалер» был немедленно отрешен от должности с запрещением когда-нибудь явиться на глаза разгневанной барыне. Куда девался впоследствии злополучный Левушка, я не знаю, но ни Льва, ни Солнца Бегичев так и не узрел до дня своей кончины, последовавшей много лет спустя. Вдали от жены, с которой он расстался и на призыв которой даже перед кончиной не откликнулся, несмотря на то что находился в то время в самом стесненном положении…

Все еще довольно солидное состояние свое Марья Васильевна завещала старшему сыну Константину Шиловскому, который все-таки умер почти в нищете, и после его смерти уже дети его или, точнее, один из его сыновей получил крупное наследство от рано и быстро умершего Владимира Степановича графа Васильева-Шиловского, получившего графский титул путем женитьбы на графине Васильевой, последней представительнице рода графов Васильевых… Сохранилось ли хотя это состояние, или и оно пошло прахом, – я сказать не умею!.. В общем, какой-то фатум тяготел на этих десятках и сотнях тысяч и настоящим образом не пользовался ими никто!..

Я с Бегичевым встретилась и познакомилась впервые, как с инспектором репертуара московского Малого театра, в сезон 1868 – 1869 года, когда я в первый раз выступила в ответственной роли театрального рецензента в серьезных и в высшей степени авторитетных в то время «Московских ведомостях».

Это была светлая пора газеты, и, руководимая в литературном отношении Катковым и управляемая в смысле администрации П. М. Леонтьевым, газета держала свое почетное знамя на высоте, какой ни одна почти газета не могла достигнуть впоследствии.

Театральный фельетон мне был передан по совету старика Пановского, и на трудном в то время поприще театрального рецензента мне пришлось сменить С. П. Яковлева, составившего себе впоследствии и громкую известность, и крупное состояние в торговой сфере печатного дела как устроитель и основатель нескольких обширных типографий, но как рецензент оставлявшего желать очень многого.

Дебютировала я большим и серьезным разбором исполнения одной из крупных пьес Мольера, и мой дебют, – о котором я уже упоминала, – оказался очень удачным.

Катков сразу передал мне не только сцену Малого театра, но также и оперу, как русскую, так и итальянскую[343].

Труппа последней, в то время хотя и оплачиваемая казенной дирекцией, составлялась, по поручению самой дирекции, доверенными от нее лицами, как бы импресарио по доверенности. В сезоне, о котором идет речь, роль такого импресарио доверена была итальянцу Морелли, юркому и ловкому человеку, производившему на меня впечатление еврея.

Морелли, при составлении труппы, очевидно, руководился не одною только заботой дать публике хорошие голоса и угодить ее слуху, но и об органе зрения тоже позаботился и привез, при знаменитой и вполне безукоризненной певице Арто, еще и легендарную, но почти безголосую красавицу Фертуччи и пленительную миниатюрную Бенатти с личиком фарфоровой куколки и густыми контральтовыми нотами в голосе.

В угоду московским дамам Морелли пригласил молодого и в то время мало известного тенора Станьо, оставившего по себе не столько воспоминания искусного певца, сколько репутацию красавца-мужчины.

Пел Станьо самым заурядным образом, но он так умело носил костюм и был во всех костюмах так безукоризненно хорош собой, что успех его был обеспечен с первого его появления на сцене.

В этой же труппе находился и прекрасный баритон Падилла, впоследствии женившийся на Арто.

У Арто была масса поклонников, во главе которых стоял биржевой маклер Элларов, бессменно влюбленный во всех иностранных примадонн и составивший себе в этой оригинальной сфере довольно прочную известность.

Какая бы новая труппа ни приезжала в Москву, – говорю, конечно, исключительно об иностранных талантах, так как отечественных певиц Элларов не признавал, – он непременно встречал примадонну на дебаркадере с роскошным букетом цветов, озабочивался приисканием ей роскошного помещения, охотно принимал на себя довольно крупные подчас издержки, дополнял убранство помещения кружевными занавесами, коврами, портьерами и делал все это в большинстве случаев совершенно бескорыстно, так как был исключительно, почти невероятно, безобразен.

За миниатюрной Бенатти, с первого ее выхода на сцену, стал усердно ухаживать очень в то время молодой богач К. Шиловский, а в красавицу Феруччи без ума влюбился московский аристократ Толмачев, повсюду следовавший за ней как тень.

Это рьяное, усердно подчеркиваемое поклонение подало повод к остроумному четверостишию, экспромтом сказанному графом Соллогубом, всегда своей едкой и умной сатирой подчеркивавшим чужие слабости.

Увидав из окна промчавшуюся мимо коляску Толмачева, жившего в собственном доме на Пречистенке, расположенной очень далеко от квартиры, занимаемой красивой итальянкой, по соседству с Большим театром, Соллогуб с напускным пафосом воскликнул: