Встречи и знакомства

Я попросила оставить рукопись у меня, и, несмотря на то что произведение доктора оказалось положительно непригодным, вдова его продолжала посещать меня и с течением времени все учащала свои визиты. Посещения эти, доставлявшие мне очень мало удовольствия, одно время прекратились, и я думала уже, что навсегда избавлена от бесед о славе и гениальности никому не известного военного врача, когда в один прекрасный день ко мне явилась Прасковья Николаевна, – так звали вдову Соловьева, – сконфуженная, растерянная и, видимо, чем-то невыразимо возмущенная.

Я поинтересовалась узнать, что с ней случилось, и она, не обинуясь, с места в карьер объявила мне, что «попалась в государственном преступлении»… и на несколько часов была арестована.

Государственное преступление – и фигура Прасковьи Николаевны, которая могла бы послужить живым типом для изображения вдовы Пошлепкиной!..[347] Это сопоставление никак не могло уложиться в моем воображении!

Я успокоила ее как могла, и она, прерывая свое повествование всевозможными междометиями, поведала мне следующее.

Постараюсь передать ее рассказ так, как слышала его от нее и как набросала его тогда же, намереваясь поместить его на столбцах «Русского мира»… Но усердие не по разуму практиковалось тут налицо, и дело шло о событии, случившемся накануне… Поневоле пришлось отказаться от намерения рассказать в то время этот трагикомический эпизод.

Передаю слово героине рассказа.

– Вам известно, – так начала она свое повествование, – что мой покойный гениальный муж писал все… положительно все!.. Но вы еще не слыхали от меня, что в числе его «произведений» у меня осталась неиспользованная рукопись театральной пьесы, которую он еще при жизни представлял даже в цензуру и которая была одобрена!.. Все, что он написал, не могло не быть одобрено!..

– Все это прекрасно!.. Но что же тут общего с государственным преступлением?..

– Позвольте… Позвольте!.. Дойдет дело и до этого!.. Ну-с, предлагая всем поочередно его бессмертные произведения, я не могла встретить ни одной редакции, которая пожелала бы напечатать его пьесу!.. О-доб-ренную!.. Тогда мне сказали, что, быть может, я найду издателя для его пьесы, и я, как вы сами видите, очень энергичная в деле, стала искать хорошую и большую типографию…

– Но ведь типографы не издатели?..

– Ах, боже мой!.. Откуда мне было это знать… и притом, как оказалось, это одно и то же!..

Спорить я не стала и попросила ее продолжать.

– Ну-с, побывала я в типографии «Московских ведомостей», в типографии «Русских ведомостей», но это все опять-таки газеты и газеты… и я стала разыскивать уже прямо типографию, в которой бы никакая газета не печаталась. Иду по Арбату, вижу вывеску: «Типография Мышкина», во дворе направо… Вхожу во двор, иду направо… Вижу большое помещение… Типография, видимо, большая, хорошая… Вхожу в контору… Спрашиваю, где тут владелец типографии… Меня спрашивают, по какому я делу… Я говорю, что по личному моему и очень важному… Да вы что улыбаетесь?.. Конечно, для меня дело это очень важно!.. Попросили меня подождать… Прошло мимо меня несколько человек… Пристально так на меня смотрят… Ну и я на них тоже смотрю!.. Под конец попросила я, чтобы меня к хозяину типографии провели… Вошла я в кабинет, сидит господин, приятный такой, обходительный на вид… Оказался сам Мышкин. Объяснила я ему, в чем дело, он меня выслушал и так внимательно спрашивает: «А что именно писал ваш муж… и кто вас ко мне направил?..» Я объяснила, что муж писал большие и знаменательные статьи, и сказала, что потеряла Россия с его смертью. Выслушал он и спрашивает: «А что это за пьеса такая?.. И где она у вас?» Я говорю, что пьеса о-доб-рен-ная… и что она со мной, в двух экземплярах, с печатью цензурного комитета. «Хорошо, – говорит, – оставьте один экземпляр у меня… и зайдите недели через две… Я дам вам ответ!..» Я было попросила ускорить срок, но он сказал мне, что у него очень много срочных занятий, и я, нечего делать, согласилась подождать. Я и вам не говорила об этом… Уж с вами я откровенно говорила и о значении моего мужа, и о его высоком призвании на почве служения родному краю… а о пьесе умолчала…

– Да… действительно умолчали!..

– Потому что не знала положительного ответа, и хотя и была уверена, что пьеса понравится… она не понравиться не могла, но все-таки ждала окончательного результата… вот дождалась! Не угодно ли?..

И на лице ее выразилось гневное смущение.

– Прошло две недели, и вот в прошлую пятницу порешила я сходить в типографию и узнать судьбу пьесы. Встала я раньше обыкновенного, от меня до Арбата не ближний путь… Напилась чаю сама, Ромушку своего напоила и отправилась в путь, попросив хозяйку кашу заварить Ромушке да приглядеть за ним, покуда я вернусь.

Пресловутый Ромушка был единственный сын Соловьевой, четырехлетний мальчик, совершенный кретин, болезненный и почти глухой. Она возилась с ним с утра до ночи, считала его прямым наследником гениальности отца, и, окруженный с утра до ночи ее утрированными заботами, мальчик делался еще глупее и бестолковее.