Встречи на московских улицах

«В театре был полный разгром, стучали молотки[55]. Мы вошли в небольшую комнатку. Среди общего разгрома, который был в театре, она показалась мне очень уютной.

– Сегодня в честь вашего приезда я устроил себе праздник, отменил все занятия, – сказал Александр Яковлевич. Ваш приезд – это чудо! Никто из тех, кто застрял во Франции, ещё не вернулся.

Погода была ужасная, шёл не только снег, но и дождь; выходить на улицу не хотелось, и мы просидели в закутке до поздней ночи. Несмотря на то что мы не виделись не так уж долго, казалось, что прошёл целый год, столько было пережито нами обоими за эти месяцы, так многого хотелось и нужно было друг другу рассказать.

– Вы представить себе не можете моё состояние, когда на границе я узнал, что объявлена война, что я попал в последний поезд и что сообщение между Парижем и Москвой прервано. Я готов был выскочить из окна и неведомым путём лететь обратно к вам, в Сен-Люнер, в Париж…

Мы сидели и говорили, говорили без конца. Из театра вышли поздно ночью. Моросил дождь. На улице было пустынно. Стоял густой туман. Но на душе было светло и радостно. Так хорошо мне бывало только в детстве в большие праздники – на Пасху, Рождество, на Троицын день. Я смотрела на заплаканные стёкла фонарей, огоньки мигали трогательно-робко, еле-еле. В мокром тумане ещё долго бродили мы по Спиридоновке взад и вперёд, шагая в ногу. Только я всё время попадала в лужи, а Таиров не попадал, смеялся и называл меня малышом».

Вскоре поздние прогулки по Спиридоновке стали обязательными для пары счастливцев, восходящих звёзд Камерного театра – актрисы Алисы Георгиевны Коонен и режиссёра Александра Яковлевича Таирова. Эти улицы стали их судьбой.

«Известное дело – имажинисты!». В конце 1920 года Сергей Есенин выступал с неказистым номером в цирке. Каждое своё появление на арене (их было четыре) отмечал с приятелями. Застолья оканчивались обычно ночью. Расходились поздно, догорланивая на улице стихи и прозу.

Как-то Сергей поделился с Анатолием Мариенгофом и Почём-Солью своими впечатлениями о недавней поездке в Харьков, главным из них было знакомство с Евгенией Лифшиц. Девушка любила поэзию. Посреди маленького круглого двора, сидя на телеге, они говорили о рифме: о преимуществах неполной, о неприличии глагольной, о барабанности составной и приятности усечённой.

Женя глядела на луну, а Есенин – в её библейские глаза; ему нравилось, что слово «рифма» она произносила «рыфма»; и он ласково называл её Рыфмочка. Горланя на всю улицу, Сергей требовал от приятелей, чтобы они подтвердили сходство Рыфмочки с возлюбленной иудейского царя Соломона, прекрасной Суламифью. Мариенгоф поддразнивал приятеля:

– Она прекрасна, как всякая еврейская девушка, только что окончившая в Виннице гимназию и собирающаяся на зубоврачебные курсы в Харьков.

В разгар «дискуссии» раздался пронзительный свисток, и на плохо освещенной улице замелькали фигуры милиционеров. Из груди Есенина вырвалось:

– Облава!

Имея недавний опыт общения со стражами правопорядка (арест агентами ВЧК), Сергей бросился бежать, приятели – за ним. Позади слышались свитки и тяжёлое плюханье сапог. На беду Почём-Соли, у него раскрылся портфель, и из него полетели бумаги, которые он стал судорожно собирать. Есенин и Мариенгоф ждать его не стали и скоро оказались в спасительной тиши Гранатного переулка. Там Сергей забежал в первую же подворотню и забился в какой-то угол. Вскоре пожаловали нежданные гости. Они обыскивали двор, и Сергей слышал чей-то приказ:

– Стрелять, если побежит!