Встречи на московских улицах

У Есенина лихорадочно стучали зубы. Чтобы унять дрожь, он вставил меж дёсен палец. Никого не обнаружив, милиционеры ушли, а Сергей, выждав какое-то время, побежал «домой».

Домом ему в это время служил угол, предоставленный знакомым в Георгиевском (Вспольном) переулке у Патриарших прудов. Вот что писал о новом жилье поэта Мариенгоф: «Крохотные комнатушки с низкими потолками, крохотные оконца, крохотная кухонька с огромной русской печью, дешёвенькие обои, словно из деревенского ситца, пузатый комод, классики в издании приложения к „Нивеˮ в цветистых переплётах – какая прелесть! Будто есенинская Рязань».

Соседкой поэтов (Сергей жил вместе с Мариенгофом) была девяностотрёхлетняя старушка. Хозяин предупредил поселенцев:

– Барышня она.

– Хорошо. Хорошо. Будем, Семён Фёдорович, к девичьему её стыду без упрёка.

Мариенгофа бабуся звала «чёрным», Есенина – «белым». Семёну Фёдоровичу жаловалась на них:

– Опять ноне привёл белый…

– Да кого привёл, бабушка?

– Тьфу, сказать стыдно.

– Должно, знакомую свою, бабушка.

– Тьфу! Тьфу!.. К одинокому мужчине, бессовестная. Хоть бы меня, барышню, постыдились.

А как-то попросила того же Семёна Фёдоровича:

– Уважь, батюшка, скажи ты чёрному, чтобы мукý не сыпал.

– Какую муку, бабушка?

– Смотреть тошно: муку всё на нос сыплет. И пол мне весь мукой испакостил. Метёшь! Метёшь!

Поэты подшучивали над «девицей», но привыкли к ней и по-своему любили её. В своё временное жилище шли с некоторым беспокойством:

– Всякий раз, возвращаясь домой, мы с волнением нажимали пуговку звонка: вдруг да и некому будет открыть дверь – лежит наша бабушка-барышня бездыханным телом. Глядь: шлёпает кожаной пяткой, кряхтит, ключ поворачивая. И отляжет камешек от сердца до следующего дня.

…Вот в этом уютном гнёздышке дожидались Есенин и Мариенгоф возвращения приятеля. Почём-Соль явился только утром – не помогли мандаты с печатями и грозными подписями, которые милиция обнаружила в его портфеле.

– Чего, олухи, побежали? – обрушился он на друзей. – Вшей из-за вас, чертей, понабрался. Ночь не спал. Проститутку пьяную в чувство приводил. Бумажник упёрли.

Друзья возражали:

– Вот тебе, Почём-Соль[56], и мандат, а ещё грозишь: «Имею право ареста до тридцати суток!» А самого в каталажку, пфф…

– Вовсе не «пфф»! А спрашивали: «Кто были с вами?» Говорю: «Поэты Есенин и Мариенгоф».

– Зачем сказал?

– А что, мне всю жизнь из-за вас, дьяволов, в каталажке сидеть?

– Ну?

– Потом: «Почему побежали?» – «Потому, – отвечаю, – идиоты». Хорошо, что дежурный попался толковый. «Известное дело, – говорит, – имажинисты» – и отпустил, не составив протокола.

Словом, в тот злополучный день Есенин легко отделался, но, как писал когда-то Фёдор Глинка по поводу гибели любимого поэта Сергея Александровича, «а рок его подстерегал».

Кстати о Евгении Лифшиц. Она не была романтической, не от мира сего девушкой, как можно заключить из слов Мариенгофа. Вот что писал ей Есенин 12 августа 1920 года:

«… Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжёлую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идёт совершенно не тот социализм, о котором я думал. Тесно в нём живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений. Всегда ведь бывает жаль, что если выстроен дом, а в нём не живут, челнок выдолблен, а в нём не плавают.

Вы плавающая и идущая, Женя! Поэтому-то меня и тянет со словами к Вам».

Серьёзное письмо. Простушкам на такие темы не исповедуются.

Между Тверской и Никитскими

Мистификатор. Поэт Николай Алексеевич Клюев, явившийся в столицу из олонецких далей, был загадочен с головы до ног. Высокообразованный и талантливый, он прикидывался простачком и ходил в крестьянской одежде; любил дурачить окружающих.

После выступления Клюева в «религиозном салоне» Швартц к нему обратилась одна дама:

– Николай Алексеевич! Вы нам доставили такое удовольствие! Не знаю, как вас отблагодарить. Я вас очень прошу не лишать этого удовольствия и моих гостей. У нас собираются по четвергам. Я пришлю за вами машину, которая потом отвезёт вас домой.

Клюев поморщился.

– Машину? Нет, на машине я не поеду.

– Почему? – удивилась дама.

– Машина – дьявольское изобретение. Нет, нет, на машине я не поезду.

– Ну тогда я пришлю карету.

Клюев, сделав большие глаза, спросил:

– Карету? Это, кажется, такой ящик чёрный, да?

– Да, да, вроде ящика.

– А он без машины?

– Ну, конечно, без машины. Его везут лошади.

– Ах лошади? Ну тогда можно. На лошадях я к вам приеду.