Встречи на московских улицах

Симпатии оказались взаимными. За внешней резкостью Раневской артист угадывал тонкую и ранимую натуру и всячески опекал Фаину Георгиевну. В одном из писем на Большую Никитскую, где актриса прожила более трёх десятилетий, Василий Иванович внушал ей: «Только о своём здоровье и думайте. Больше ни о чём пока! Всё остальное приложится – раз будет здоровье. Право же, это не пошляческая сентенция. Ваша „сила“ – внутри вас, ваше „счастье“ – в вас самой, в вашем таланте, который, конечно, победит, не может не победить всякое сопротивление внешних факторов, прорвётся через все „несчастья“, через всякое „невезение“».

Отношения между артистами со временем стали настолько доверительными, что Качалов нередко тихо стучал по утрам в окно Фаины Георгиевны, и она выручала его рюмкой водки. На столе у Раневской всегда стояла фотография Василия Ивановича, закуривающего папиросу, с его надписью: «Покурим, покурим, Фаина, пока не увидела Нина» (Нина – жена артиста).

Летом 1945 года Фаина Георгиевна перенесла тяжёлую операцию. Накануне Качалов был у неё, а на следующий день она получила от него ободряющую записку: «Кланяюсь страданию твоему. Верно, что страдание твое послужит тебе к украшению и ты вернёшься из Кремлёвки крепкая, поздоровевшая и ещё ярче засверкает твой прекрасный талант. Я рад, что эта наша встреча сблизила нас и я ещё крепче ощутил, как нежно я люблю тебя. Целую тебя, моя дорогая Фаина. Твой Чтец-декламатор. 25. VIII».

Качалов любил всё смешное, и Раневская собирала анекдоты и веселые байки, с которыми регулярно хаживала к Василию Ивановичу в Брюсовский переулок. По своему душевному складу, по эмоциональному восприятию жизни это были родственные натуры.

– Видела его нечеловеческие муки, – говорила Фаина Георгиевна, – когда сын его Вадим где-то пропадал; ничего о нём не зная, куда-то всё стремился попасть, чтобы узнать о сыне. Видела его в горе. Видела, как он страдал, когда схватили Мейерхольда, и всё просил меня узнать, жив ли он. Мучило его всё то, что мучило и меня.

С острой наблюдательностью актера Раневская запечатлела последние годы жизни замечательного человека:

– Был он испуган, страшился смерти, не мог примириться с неизбежным. Часто повторял: «Неужели не буду ходить по Тверскому бульвару?» Я видела, как он мучился этой мыслью, слишком баловала его жизнь, чтобы с ней расстаться навсегда.

Фаина Георгиевна пережила Качалова на треть века, но до конца дней своих пронесла светлые воспоминания о дружбе с великим артистом и простым добрым человеком. И не однажды с грустной улыбкой вспоминала она свой оригинальный способ знакомства со своим кумиром.

Гимн книге. С раннего утра он выходил на московские улицы в поисках редких книг и новостей. Книги были его страстью, а новости – источниками жизни. Щелкунов писал о редких книгах, находках знаменитых картин, выставках, библиографических новостях и всяческих раритетах.

Информаторами журналиста были интеллигентные старушки, бывшие приказчики книжных магазинов, переплётчики, книгоноши и скупщики краденого. Почти все они жили по окраинам города, и он совершал весьма продолжительные вояжи, которые осложнялись тем, что приходилось пугать конкурентов.

Щелкунов был не единственным книголюбом в Москве, но самым удачливым. Зная об изумительной его способности отыскивать редкости, другие книголюбы и букинисты следили за успешным соперником, пытаясь перехватить у него ценную добычу. Впрочем, везло им довольно редко – азартная «игра» в сыщики сделала Щелкунова хорошим конспиратором.

Набегавшись за день, к концу оного Щелкунов появлялся в кафе журналистов, которое находилось в Столешниковом переулке. Из окон кафе были видны пожарная каланча и пьедестал от снятого памятника генерала Скобелева. Кафе пользовалось популярностью у писателей и поэтов. В нём бывали Андрей Белый и Брюсов, Бальмонт и Максимилиан Волошин, И. Шмелёв, артистка Роксанова – первая чеховская «чайка», лидер меньшевиков Мартов, слепой вождь московских анархистов Чернов.

Щелкунов входил в кафе, протирая выпуклые стёкла очков и натыкаясь сослепу на столики. Старомодное пальто с вытертым бархатным воротником он осторожно вешал на гвоздь, рядом ставил тяжёлые пачки пыльных книг, перевязанные телефонным проводом. Из карманов его пальто наружу выбирались голодные котята, которых он имел обыкновение подбирать на улицах города. Кафе наполнялось отчаянным кошачьим писком, под который книголюб начинал работать.

Из недр какого-либо кармана Щелкунов извлекал чернильницу «Ванька-встанька» и несколько гусиных перьев; садился за столик, лезвием бритвы очинял перо и, посапывая, начинал писать почерком, похожим на допетровскую вязь. Если кто-нибудь приносил ему для оценки редкую книгу, Щелкунов прилагал все усилия, чтобы завладеть ею. Почти касаясь всклокоченной бородой страниц фолианта, он перелистывал его, принюхивался к переплёту и, криво усмехаясь, изрекал:

– Широко известное издание. Можете купить в любой день на развале под Китайгородской стеной. Вы просто обмишурились. Мне вас жаль. Но, в общем, могу обменять эту книжицу на…