Встречи на московских улицах

Я дал разъехаться домашним,
Все близкие давно в разброде,
И одиночеством всегдашним
Полно всё в сердце и природе.

И вот я здесь с тобой в сторожке.

В лесу безлюдно и пустынно.
Как в песне, стёжки и дорожки
Позаросли наполовину.

Теперь на нас одних с печалью

Глядят бревенчатые стены.
Мы брать преград не обещали,
Мы будем гибнуть откровенно.

Мы сядем в час и встанем в третьем,

Я с книгою, ты с вышиваньем,
И на рассвете не заметим,
Как целоваться перестанем.

Ещё пышней и бесшабашней

Шумите, осыпайтесь, листья,
И чашу горечи вчерашней
Сегодняшней тоской превысьте.

Привязанность, влеченье, прелесть!

Рассеемся в сентябрьском шуме!
Заройся вся в осенний шелест!
Замри или ополоумей!

Ты так же сбрасываешь платье,

Как роща сбрасывает листья,
Когда ты падаешь в объятье
В халате с шёлковою кистью.

Ты – благо гибельного шага,

Когда житье тошней недуга,
А корень красоты – отвага,
И это тянет нас друг к другу.

А в следующем месяце случилась беда – арест Ивинской. Её семья осталась почти без средств существования. «Дед» (М. Н. Костенко), взявший опеку над детьми, получал 66 рублей как инструктор сапожного дела в доме инвалидов. В основном жили за счёт Пастернака.

– Настоящим нашим опекуном стал Борис Леонидович, – свидетельствовала Ирина. – После свершившегося несчастья бабушка примирилась с нереспектабельным маминым романом. Борис Леонидович стал для неё источником существования, первые годы – главным, а после смерти деда – единственным. Ему мы обязаны бедным, но всё-таки человеческим детством, в котором можно вспомнить не только сто раз перешитые платья, но и ёлки, подарки, новые книги, театр. Он приносил нам деньги.

Постановление об аресте Ивинской гласило: «Установлено, что проявляла антисоветские настроения, а также настроения террористического характера. Кроме того, отец в 1918 году перешёл на сторону белых, мать репрессирована в 1941 году. На основании изложенного – арестовать Ивинскую О. В.».

Это был удар по Пастернаку и второе предупреждение. Первое было сделано в 1948 году, когда под нож пустили отпечатанные тома его «Избранного». Поэт не внял и писал сестре Ольге Фрейденберг: «Я уже стар, скоро, может быть, умру, и нельзя до бесконечности откладывать свободного выражения настоящих своих мыслей».

Речь шла о романе «Доктор Живаго». В органах знали о нём, так как Пастернак читал отдельные главы у друзей, а 23 января 1947 года заключил договор на его издание с редакцией журнала «Новый мир». Ничего хорошего для себя от выхода этого романа власти не ожидали, и следователи изматывали Ивинскую бесконечными допросами:

– Охарактеризуйте политические настроения Пастернака. Что вам известно о проводимой им вражеской работе, проанглийских настроениях и изменнических намерениях.

– Его нельзя отнести к категории антисоветски настроенных людей, изменнических намерений у него не было. Он всегда любил свою Родину.

Через пять месяцев стало известно, что заключённая беременна. Следователи сделали решающую попытку добиться от Ольги Всеволодовны нужных показаний, объявив ей, что Пастернак арестован, обещали дать свидание с ним.

И однажды, сказав, что она сейчас увидит своего любовника, надзиратель повёл Ивинскую по бесконечным подземным коридорам Лубянки. Шли долго и наконец оказались в… морге. Ольга Всеволодовна с ужасом смотрела на трупы, прикрытые холстиной, но поднять её не решалась. Надзиратель закрыл дверь и ушёл, а бедная женщина вскоре потеряла сознание.

Очнулась Ивинская в тюремной больнице, где узнала, что у неё на нервной почве был выкидыш. На этом следователи угомонились и передали её дело в суд. Обвинительное заключение гласило: «Показаниями свидетелей вы изобличаетесь в том, что систематически охаивали советский общественный и государственный строй, слушали передачи „Голоса Америки“, клеветали на советских патриотически настроенных писателей и превозносили творчество враждебно настроенного писателя Пастернака».

То есть ни по одному пункту Ольга Всеволодовна признательных показаний не дала, и судили её по наговорам «свидетелей».