Встречи на московских улицах

Пока Валентин Петрович объяснялся Есенину в любви, тот с явным удовольствием смотрел на него, понимая, что так может говорить только художник с художником. При этом он не упустил возможности ответить любезностью на любезность:

– А я, – сказал Сергей Александрович, – прочитал в «Накануне» замечательный рассказ «Железное кольцо», подписанный вашей фамилией. Стало быть, будем знакомы.

Они ещё раз обменялись рукопожатиями и с этой минуты стали говорить друг другу «ты». Знакомство отметили в ближайшем трактире. Отмстили хорошо, но Есенин, как всегда переборщил. Положив голову на мокрую клеёнку стола, он бормотал:

– И какую-то женщину сорока с лишним лет называл своей милой…

Наблюдая за ним, Катаев думал: «Днём – херувим, к ночи – алкаш, льющий искренние детские слёзы». Валентин Петрович, мягко говоря, был смущен и в голове его роились нехорошие мысли, которые, по его признанию, скоро оправдались.

Кстати, к району Чистых прудов и подошло наше повествование.

Дом любимой. Между Архангельским переулком и Покровской улицей проходит Потаповский переулок. Это название он получил по имени предполагаемого строителя церкви Успения в Котельниках, или на Покровке (до 1923 года переулок и назывался по этому храму – Успенским). От Чистопрудного бульвара его отделяют две линии домов – самого переулка и бульвара.

Переулок связан с именем Б. Л. Пастернака, о чём «скромно» умалчивается в энциклопедии «Москва» (в статье, посвящённой Борису Леонидовичу) и в книге Сергея Романюка «Из истории московских переулков». Поэт в нём не жил, но часто по нему хаживал и бывал в квартире 18 дома № 9. Эти скромные «апартаменты» занимала семья О. В. Ивинской, последней любви Бориса Леонидовича.

Поэт не был ловеласом, и чувство, поглотившее его на склоне лет, было не только светлым, но и мучительным, о чём он писал в романе «Доктор Живаго», наделяя его героя чертами своего характера: «Идеи „свободной любви“, слова вроде „прав и запросов чувства“ были ему чужды. Говорить и думать о таких вещах казалось ему пошлостью. В жизни он не срывал „цветов удовольствия“, не причислял себя к полубогам и сверхчеловекам, не требовал для себя особых льгот и преимуществ. Он изнемогал под тяжестью нечистой совести».

О. В. Ивинская

Ивинская работала переводчицей в редакции журнала «Новый мир». Туда в октябре 1946 года Борис Леонидович принёс первую часть «Доктора Живаго». По ковровой дорожке приёмной навстречу ему шагнула сотрудница редакции в беличьей шубке. Она была на редкость хороша – ладная, гармонично сложенная, золотые волосы, большие светлые глаза, музыкальный голос. Пастернак был покорён с первого взгляда. Не осталась равнодушной к поэту и Ольга Всеволодовна.

– Это был такой требовательный, такой оценивающий взгляд, такой мужской взгляд, – говорила она позднее, – что ошибиться было невозможно: пришёл человек, единственно необходимый мне, тот самый человек, который, собственно, уже был со мною. И это потрясающее чудо.

Ивинская попросила автограф. Борис Леонидович пошутил:

– Как это интересно, что у меня ещё остались поклонницы! – и уже серьёзно: – У меня книги сейчас почти все розданы. Но я вам найду.

В одну из первых прогулок с Ольгой Всеволодовной Пастернак спросил:

– Хотите, я подарю вам эту площадь?

Она хотела – это была Пушкинская площадь.

Тогда же Борис Леонидович говорил Ивинской:

– Вы не поверите, но я – такой, каким вы меня видите сейчас, старый, некрасивый, с ужасным подбородком, – но я был причиной стольких женских слёз.

Ивинскую тоже Бог не обидел поклонниками: из-за неё покончили самоубийством оба её мужа, отцы её детей. Измен с её стороны не было, но чувство вины перед почившими осталось, о чём она и поведала Борису Леонидовичу после его объяснения, исписав целую тетрадь. Искренность любимой поразила Пастернака. Ирина Емельянова, дочь Ольги Всеволодовны, говорила позднее:

– Очень живо представляю себе, как обескураживающе подействовала на Бориса Леонидовича эта её доверчивость, открытость и сколько Лара во второй части романа[28] обязана материнской тетрадочке: отчаянностью, доверием судьбе, всё перекрывающей жалостью.

Свои первые впечатления о любимой Пастернак выразил в стихотворении «Без названия»: