Встречи на московских улицах

Недотрога, тихоня в быту,
Ты сейчас вся огонь, вся горенье,
Дай запру я твою красоту
В тёмном тереме стихотворенья

Посмотри, как преображена

Огневой кожурой абажура
Конура, край стены, край окна,
Наши тени и наши фигуры.

Ты с ногами сидишь на тахте,

Под себя их поджав по-турецки.
Всё равно, на свету, в темноте,
Ты всегда рассуждаешь по-детски.

Замечтавшись, ты нижешь на шнур

Горсть на платье скатившихся бусин.
Слишком грустен твой вид, чересчур
Разговор твой прямой безыскусен.

Пошло слово «любовь», ты права.

Я придумаю кличку иную.
Для тебя я весь мир, все слова,
Если хочешь, переименую.

Разве хмурый твой вид передаст

Чувств твоих рудоносную залежь,
Сердца тайно светящийся пласт?
Ну так что же глаза ты печалишь?

Вскоре прогулки влюблённых переместились из окрестностей Пушкинской площади в Потаповский переулок. Обитатели 18-й квартиры отнюдь не приветствовали их.

– Уже давно, – вспоминала Ирина, – до наших детских ушей долетают суровые суждения бабушки о невозможном, немыслимом ни с какой точки зрения романе матери с женатым человеком («Моих лет!» – восклицает бабушка). Для нас[29] не секрет и её вечерние дежурства на балконе, когда между рядов лип нашего двора долго бродят две фигуры – одна из них мать. Прощающиеся уходили во внутренний двор – бабушка перемещалась к другому окну, и всё это до тех пор, пока громкий, рокочущий на весь переулок голос Бориса Леонидовича – «Посмотрите, какая-то женщина хочет выброситься с шестого этажа!» – не отгонял её от наблюдательного пункта.

О романе, проходившем между тёмными силуэтами старых лип, вещали и другие сигналы:

– Время от времени наша крохотная квартирка оглашалась призывными стуками – стучали по радиатору ниже этажом наши соседи, счастливые обладатели телефона, вызывая мать. Стукнув в ответ по вздувшейся от военной сырости стенке, мама мчалась вниз. Возвращалась нескоро, с лицом отсутствующим, погружённая в себя. В этих слухах, стуках, поглядываниях прошёл первый год романа.

На второй год Борис Леонидович наконец-то был приглашён в дом любимой, к его приходу готовились: на столе – невиданное дело – коньяк и шоколадные конфеты; Ирина разучивает с матерью стихи Пастернака: «Дрожат гаражи автобазы…», в которых не может понять ни слова. Мать нервничает. Но вот наконец и он.

– Девять лет – возраст, когда вполне возможно точно запомнить и описать впервые увиденного человека, – полагала позднее И. И. Емельянова. – Однако я не помню, каким увидела Бориса Леонидовича весной 1947 года, осталось общее впечатление чего-то необычного: гудящий голос, опережающий собеседника, это знаменитое «да-да-да-да», смуглость, чернота волос, странный африканский профиль, смесь араба и его коня.

Представление Ивинской поэта семье проходило в последний день второго месяца весны: «Весенний день тридцатого апреля…». Пастернак произвёл на родителей Ольги Всеволодовны вполне положительное впечатление, но скандалы, связанные с ним, продолжались.

– Увы, приём не принёс мира в наш дом, бурлящий скрытыми страстями, которые до меня, девятилетней, доходили глухими подземными толчками. Прошёл год, бурный и странный, мать часто рыдала в своей комнате, взрывалась, в деда, милого бедного моего деда, которого мы с Митькой без памяти любили, летели ложки и чашки, когда он начинал подшучивать над стихами Бориса Леонидовича. Бабка осталась непримиримой; её всё не устраивало: и то, что Борис Леонидович женат, а у матери двое детей, и надо подумать об их обеспечении – нужен муж; и то, что он старше мамы намного, и то, что всё «не как у людей».

Родители бушевали, а «молодые» ловили каждую минуту близости. В сентябре 1949 года Пастернак писал в стихотворении «Осень»: