Встречи... Разлуки...

Оказалось, что в отпуске боцман китобазы, непосредственный подчиненный Колосова, капитан-дублер, несколько матросов, кок и судовой врач. И почти каждый вечер с кем-либо из этих людей встречалась Елена Ивановна. Освободилась она лишь к субботе. Вечером собрала сыну посылку и понесла утром на почту.

Студеный февральский ветер швырялся снежной крупой. Скрипели обледенелые деревья, редкие тучи мчались по бледному небу. В такой день, студеный и ясный, вспомнился тот, далекий, который не могли изгладить, стереть в памяти годы. День, когда она провожала Тараса. Провожала, чтобы никогда больше не увидеть.

Уже заводили крытые брезентом грузовики, а Тарас все объяснял, что будет писать и домой, и на главную почту, и в госпиталь…

Елена Ивановна взяла почтовый бланк.

Далекий край. Далекая область. Поплыл от весов к другим посылкам деревянный ящичек. Сухое печенье «камешки», которое напекла. Теплый, толстый свитер, купленный в магазине спорттоваров, вместо вычурных цветастых, что дарил Николай.

А институт никуда от человека не денется и в двадцать пять.

Не хотелось возвращаться домой к привычным делам, к вещам, вызывающим теперь вовсе не радостные мысли. Может, пойти в театр? Давно не была в опере. Все равно какой спектакль. Лишь бы послушать музыку.

«Кармен». Пусть «Кармен». Даже лучше, что именно эта опера.

Сидела, забыв о своих тревогах и заботах. Хорошо, что пошла на дневной спектакль. Можно еще побродить по городу, где-нибудь в кафе пообедать. А потом — в кино. Как мальчишка, который вырвался «на свободу» и смотрит подряд три фильма!

По-прежнему с непостижимой быстротой полетели дни, заполненные работой, но настроение Елены Ивановны стало иным. Постепенно, как после тяжелой болезни, с прежней увлеченностью возвращалась она к привычным делам. А когда встретился возле автобусной остановки ее сосед, проводивший как-то домой, то в ответ-на его приветствие она улыбнулась, села с ним в автобус и охотно отвечала на его вопросы о самочувствии, о том, что пишет сын.

— Но я даже не знаю вашего имени, отчества.

— Владимир Федорович Хохлов, — ответил он. — Преподаватель русского языка и литературы. Вася у меня учился в седьмом и восьмом классах.

— Ах так? Тогда простите! — смутившись, проговорила Елена Ивановна. Только теперь она припомнила Владимира Федоровича. Но до чего же глупо себя вела.

— Не нужно извиняться, — с веселой усмешкой сказал Владимир Федорович. — Ведь я сначала все принял за шутку и только потом сообразил, что вы, в самом деле, меня не узнали. Действительно, заговаривает чужой человек на улице, — впору и милиционера кликнуть. Значит, Вася в геологической экспедиции? Я так и думал.

— Почему вы так думали?

— Было в нем что-то… Острое восприятие жизни. Свое отношение ко всему.

— Что ж это было, в чем выражалось? — Хотелось, чтобы он побольше говорил о сыне.

— Носился он как-то с мальчишками на велосипеде. И собачонка мчится с лаем за ними. Вдруг — грузовик. Дворняжка шарахнулась от машины Васе под колесо. У него справа грузовик, слева — обрыв. Как он тогда не убился. Ребята потом рассказали. И вот при всей его доброте был он нетерпим к слабостям. Вернее к тому, что мы привыкли называть слабостями. Не прощал их ни учителям, ни товарищам, ни самому себе.

Глава 17

Любезнов все еще лежал в лазарете, хотя опасность давно миновала, и с удовольствием принимал уход и заботы «милой докторины». Утром Маринка приносила ему фруктовый сок. Дзюба готовил вкусные блюда. Татьяна, приступая к перевязкам, ласково уговаривала его потерпеть.

Авторитет ее среди экипажа неизмеримо возрос, и этому в немалой степени способствовали многозначительные рассуждения Дзюбы о том, как быстро и умело была произведена операция. Об объяснении между ним и Татьяной, предшествовавшем операции, никто, конечно, не знал.

Но разговор этот хорошо помнила Татьяна. Помнила каждое слово. Она постаралась бы поменьше встречаться со стариком, тем более, что рука его зажила, но три раза в день необходимо было идти на камбуз, снимать пробу с пищи, и Татьяна с нетерпением ждала возвращения домой. Нет, нет, и речи не могло быть еще об одном рейсе. Официально она капитану об этом не докладывала, дожидалась удобного случая.

Наконец случай представился. Татьяна догадывалась, что капитан пригласил ее вместе осматривать Геную, чтобы обо всем поговорить: Генуя — последний порт захода перед возвращением домой.

Она так ждала свидания с этим романтическим прошлым, с «Генуей великолепной», как звали город в средние века. Теперь она осмотрит картинные галереи, мраморные дворцы с висячими садами и церкви, воздвигнутые учениками Микеланджело.

Еще с борта судна Татьяна любовалась виноградниками, оливковыми и апельсиновыми рощами, разрезанными серой лентой шоссе, то взбиравшегося в гору сквозь тоннели и по виадукам, то падавшего вниз к синей воде. Ближе к городу шоссе подчеркивала яркая оранжевая полоса — дорожка из битого кирпича для пешеходов.

У самого входа в порт высилась знаменитая башня-маяк, украшенная по самой середине и вверху ажурной лепкой и увенчанная круглым куполом светильника.