Встретимся на высоте

Все сгруживаются вокруг стола и смотрят, как баба Настя, положив на стол худые, жилистые руки, начинает катать бобы, тихонько приговаривая: «Че ожидает Клашу? Какая перемена в жизни али дорога какая?» Потом она делит бобы на кучки, отсчитывает в каждой по четыре пары, оставшиеся раскладывает еще на несколько кучек.

— Ну что там? — нетерпеливо спрашивает Клавдя, серые глаза ее как-то потерянно усмехаются.

— А че? Колодит. Дорогу, стало быть, куда-то тебе заколодит.

— Ясно куда, — весело подмигивает Клавде Толя. — Замуж не выйдешь в этом году.

— А по углам сбытки. Вишь, по два боба, Стало быть, че задумала, сбудется.

— Что задумала? — тормошит Клавдю Маряша.

— Это уж моя тайна, что задумала, — Клавдя кривит в усмешке извилистые продолговатые губы.

Натке неприятно от этой ее усмешки.

— На сердце, гли-ко, четыре, — оживляется баба Настя. — Больше и гадать нече, Клаша. Четыре — полное счастье.

— Ну, значит, выйдешь, — смеется Толя. — Быть тебе Клавдей Баяновой.

— Неправда! — неожиданно кричит Натка. — Я Шуре напишу!

Матовая бледность заливает лицо Клавди. Медленно, ни на кого не глядя, выбирается она из-за стола, идет как-то неловко к порогу, все время на пути задевая за что-то. На кухне с деревянной кадушки срывается и звенит, ударяясь о пол, железный ковш.

— Ой, Клавка! — вздыхает бабушка. — Совсем заплутала-то.

Мать строго смотрит на сына.

— Анатолий, чего языком барахвостишь?

— Так это продавщица говорила, Клавдя бригадира Баянова охомутала, — смущается Толя. — В лавке говорила…

— А ты не слушай, чего тебя не касается. Не маленький.

— Оставь его, Маряша, — вступается за Толю баба Настя. — А Клавдя че же? Клавдя, знамо, деваха нотная.

— По случаю праздника, Толя, объявляется тебе амнистия, — непонятно говорит Галина Фатеевна.

— И ще по-украиньски кажуть: шо будэ, то будэ, а ты, Марко, грай, — смеется, глядя на мать, Валька. И всем становится весело. Толя берет балалайку. Учительница с Маряшей танцуют польку, танцуют умело и лихо, с какими-то задорными коленцами. И Натка обнаруживает, что мать у нее тоже молодая и красивая, разве что только ростом не вышла, и ловкая, ничуть не хуже Валькиной.

Сидит Гитлер на заборе,
Плетет лапти языком… —

дурачась, подпевает Толя в такт веселой мелодии.

Натка с Валькой тоже кричат и прыгают так, что начинает звенеть в шкафу посуда.

Потом Валька читала стихотворение, что-то очень смешное рассказывала баба Настя, и опять плясали и пели.

— Спой, Галя, вашу, украинскую, — просит бабушка.

И учительница низким, глуховатым голосом поет:

Распрягайте, хлопцы, коней, —

но тут же умолкает, потому что в деревне зло, на разные голоса, подвывая, залаяли собаки.

— Волки! На волков это! — подойдя к окну, прислушивается Маряша. — К оврагу, видать, подались, падаль почуяли…

— Хорошо ли скотина заперта? — тревожится баба Настя. — В первую ерманскую тоже, помню, волков по лесам развелося. — Она идет в передний угол и начинает креститься: — Оборони осподи от зверя лютого, от горя-напасти, от ворога-супостата!

— Как Шайхула заржала! — У Вальки стремительно бледнеет лицо, глаза словно наливаются мраком. Плечи судорожно дернулись. Галина Фатеевна быстро подскочила к Вальке, крепко обхватила ее, прижала к себе. Начала гладить, волосы, что-то шепча на ухо. Баба Настя, подойдя к ним, тоже склонилась над Валькой.

— Матушка моя, — жалостливо забормотала она, но, заметив предупреждающий взгляд учительницы, всплеснула руками: — Девки, ну-ко живо за стол. Чай убежит.

Мать принесла с кухни и поставила на стол заново вскипевший самовар. Он весело шипел и булькал.

— Вот и пришел Первомай. Будет и другой праздник. Он придет. И теперь уже скоро. Многим не суждено было дожить до него… Многие не дожили.

Странно, но Натка поняла, о чем говорила учительница: о немом Ванеке и о Паньке, о Валькином и ее отце, о Горчике и Шуре и обо всех, кого проводили до развилки дорог, а теперь от одних приходят письма, а от других уже не приходят…

После чая провожать гостей Усанины идут все, кроме бабушки. Дом их стоит на высоком холме, и с крыльца хорошо виден весь Кукуй. Туман сгустился, висит над самой землей. Будто широкая молочная река залила до крыши дома и сараи, потопила по самые кроны деревья. На весь починок два-три огонька. Да еще за рекой, на конном, кто-то ходит по двору с фонарем. Огни эти из-за тумана тревожны и красны.

Они стоят на крыльце и, ежась от сырости и ночного холода, слушают, как шумит за баней разлившаяся Ольховка.